Га-Ноцри замолчал. Пилат сидел в задумчивости. Ничего крамольного в проповеди той он не увидел. Уж во всяком случае Риму она не опасна. Да и для черни этой уж больно мудрена. Пилат заглянул в бумагу, где священники описывали все грехи несчастного проповедника. Вспомнил, что жена умоляла сохранить жизнь этому праведнику.
Игемон сказал:
– Знаешь, Назарянин, я думаю, Ты не опасен. Ты ведь не требуешь возвести Тебя на царство. Ты не враг кесарю. Ты правильно, как тут записано, говорил, что кесарю кесарево, а Богу Богово. И, как я понимаю, вся Твоя вина в том, что Ты поднял длань на закон Моисеев. Не чтишь Субботы. Вот тут в бумагах сказано, будто Ты утверждаешь, что Сын Человеческий есть Господин Субботы. В принципе я с Тобой согласен, но ваш Закон говорит иначе. И Ты его нарушаешь. Это плохо.
Га-Ноцри пожал плечами.
– Лицемеры! – с презрением сказал Он. – Разве судья тот, который не велит свои рабам снять цепи с быков, чтобы вести их на водопой в день субботний, а помощь страждущей дочери Авраама в субботу объявляет вне закона?
– Допустим, – согласился Пилат. – Но почему, вопреки закону Моисея, Ты призываешь любить врагов своих? Подставлять другую щеку, ударившему тебя. А это, скажу Тебе, вообще глупо. Спроси у моих красавцев центурионов, разбивавших, как орехи, глупые головы галлов, германцев, бриттов, готовы ли они подставить щеку врагам? Ты думаешь, что Ты – пророк? Ты смешон. Смешна Твоя проповедь, Иисус Назарянин, пророк Галилей-ский. Смешна и неразумна. И потому вины на Тебе смертной не вижу. А чтобы не развращал народ иудейский своими глупыми смыслами, велю бичевать Тебя, посадить на осла, на котором Ты, говорят, и правда, как Царь Иудейский, приехал сюда на праздник. – Тут опять что-то щелкнуло в голове Пилата, что-то связанное с Царем Иудейским. Но что? – Как Царь Иудейский, – машинально повторил Пилат, – как Царь Иудейский, – так вот, велю сунуть твоему ослу под хвост факел и поскорее выпроводить из Иерусалима. Все! Именем Императора, народа римского и Сената приговариваю Тебя к бичеванию. Суд окончен.
Прокуратор поднялся с кресла и вернулся в апартаменты. Странно, но вопреки ожиданию ему не стало легко, как это случалось всегда, когда он заканчивал неприятный для него суд. И тут еще эта мелькнувшая вдруг мысль о возможной связи этой истории с давней вифлеемской резней младенцев Иродом Великим. Что стоит за этим?
Усилием воли он изменил ход мысли. Зачем нагнетать страхи, смаковать темные иудейские тайны? Как-нибудь потом, на досуге, он об этом поразмышляет…