– Самый густой, самый нежный жир в мире, тук земли, – говорит механик. – Так что сегодня ночью мы играем в Робин Гуда.
Маленькие восковые огоньки ползут по напольному коврику.
– Кроме того, – говорит он, – нам также поручили поискать материалы, зараженные вирусом гепатита.
Теперь он плачет уже по-настоящему; слеза прочертила след на стволе пистолета, стекая к скобе спускового крючка, и теперь жжет мой указательный палец. Раймонд Хессель закрывает глаза, а я прижимаю ствол посильнее к его виску, чтобы он постоянно помнил, что я – рядом, что я могу отнять у него жизнь в любой миг.
Пистолет стоит недешево, и я спрашиваю себя, не испортит ли его соль?
Все прошло так гладко, что я сам удивился. Я сделал все, что просил механик. Вот для чего нам потребовался пистолет. Это было мое домашнее задание.
Тайлер приказал, чтобы каждый из нас принес двенадцать водительских прав в доказательство того, что мы осуществили двенадцать человеческих жертвоприношений.
Я ждал в машине за углом, когда Раймонд Хессель около полуночи закончит свою смену в ночном магазине и направится на остановку. И пока он стоял и ждал дежурного автобуса, я подошел к нему и сказал: «Привет!»
Раймонд Хессель мне ничего не ответил. Ах, Раймонд Хессель, Раймонд Хессель! Вероятно, он думал, что мне нужна его получка, его жалкие ежедневные четырнадцать долларов. Эх, Раймонд Хессель, за все твои двадцать три года жизни ты так ничему и не научился! Когда я прижал пистолет к твоему виску, и твои слезы покатились по стволу, ты думал, что все дело в деньгах. Далеко не все сводится к деньгам, Раймонд Хессель.
Ты даже не поздоровался со мной, а я с тобой поздоровался.
Деньги в твоем кошельке не имеют значения.
Я сказал: «Отличная ночь, холодная, но дождя нет!»
А ты со мной даже не поздоровался.
Я сказал: «Не вздумай бежать, не то выстрелю тебе в спину». В руке у меня был пистолет, а на руке – резиновая перчатка, на тот случай, если мой пистолет когда-нибудь станет вещественным доказательством, на нем нельзя будет обнаружить ничего, кроме высохших слез Раймонда Хесселя, белого мужчины двадцати трех лет без особых примет.
Тогда ты и обратил на меня внимание. Твои глаза стали такими большими, что даже при тусклом свете фонарей было видно, что они у тебя зеленые, как антифриз.
Ты начинаешь слегка раскачиваться вперед и назад каждый раз, как только ствол пистолета касается твоей кожи, как будто он очень холодный или, напротив, очень горячий. Пока я не приказал тебе не шевелиться, но и тогда ты все время пытался отстраниться от пистолета.