Когда Гюнтер осторожно, придерживаясь за перила, уже спускался по лестнице на первый этаж, то чуть не столкнулся с горничной. Она смерила его холодным взглядом, повернулась и застрочила каблучками вниз. Ступени даже не заскрипели, а дико завизжали; лестница заходила ходуном, словно собираясь вот-вот обрушиться.
«Картофель остыл, пропитался сметаной и стал мягким, — понял Гюнтер. — Одна надежда на бушедорский салат…»
Гостиная неожиданно встретила его глубокой подвальной темнотой. И только присмотревшись, он понял, что окна снаружи закрыты ставнями. Ужин прошел уныло, чопорно, что абсолютно не вязалось с кабацкой обстановкой гостиной, — в полном молчании и тишине, если не считать перестука столовых приборов. Канделябр с двумя свечами освещал стол ровно настолько, чтобы можно было различить блюда; колеблющееся пламя свечей должно было создавать все ту же готическую таинственность, от которой Гюнтера уже воротило. Тоской и беспросветной скукой веяло от такой ретроатмосферы. Она выглядела настолько ненатурально, что создавалось впечатление плоских театральных декораций: начни вдруг под потолком метаться летучая мышь, или в углу копошиться и сверкать глазами тот самый черный кот — в них не поверилось бы.
Против ожидания, бушедорский салат оказался вполне приличным, чего нельзя было сказать о бенедектине — ординарном, самой низкой категории, обычно применяемом домохозяйками при изготовлении тортов. Гюнтер постарался поскорее закончить ужин, кивком попрощался с охотником, сдержанно поблагодарил горничную, выполнявшую роль официантки, и поднялся к себе в номер.
Встав с рассветом, Гюнтер выпил заказанную с вечера чашку какао, расплатился, отклонил предложение портье заправить автомашину и покинул «Охотничье застолье». Над дорогой висел холодный утренний туман, выползший из болота; шины «бьюика» характерно шипели по сырому от росы асфальту, но вскоре перешли на деловой бесшумный ход — шоссе взбиралось на холм, и туман остался в низине.
Ведя машину по пустынному шоссе, Гюнтер пытался мысленно составить хоть какое-то подобие целостной картины предложенного ему дела, но ничего не получалось. Досье, на изучение которого он вчера потратил часа три после ужина, представляло собой хаотический набор словно наспех надерганных из дела листов. Половинчатые допросы свидетелей, иногда без начала и конца, иногда без середины; заключение судебно-медицинской экспертизы из явно другого дела о трупе какого-то повешенного с отрезанной после смерти рукой, вскрытой грудной клеткой, извлеченным сердцем и вырванными зубами; и почти ни слова об украденных детях и их родителях. Упоминание пола похищенных детей осталось видимо на листах, которые Гюнтеру почему-то не предоставили, а о родителях были известны только фамилии рожениц. Охотник явно чего-то не договаривал, пытаясь прикрыться сказочкой о своем незаконнорожденном сыне. Какие к черту незаконнорожденные дети — в наше время! От этого за километр несло фальшью, как от ретрообстановки мотеля «Охотничье застолье». «Кот» попрежнему оставался в мешке, но от мешка начинало смердеть.