Гюнтер кивнул.
— Чего сюда занесло? Поглазеть на старину? На наши благословенные богом места?
— Да так… — неопределенно пожал плечами Гюнтер. — Провожу отпуск на колесах. Решил недельку побыть у вас. Город необычный, хочется посмотреть.
— Поглазей, поглазей… — сумрачно протянул Мельтце и неожиданно жестко закончил: — Больше не захочешь!
Он залпом допил пиво, повертел пустую кружку в руках, зачем-то посмотрел в нее и, обернувшись, крикнул:
— Тильда, еще пива!
Официантка заменила кружку, но пить он не стал. Охватив ее ладонями, неожиданно перегнулся через стол к Гюнтеру, заглядывая ему в глаза расширенными зрачками.
— Думаешь, я на самом деле пастух? — Он дернул плечами. — Из-за одежды?
Столь же неожиданно Мельтце отпрянул назад.
— Ну, есть у меня две фермы — в наследство достались. Так я их в глаза не видел! Арендуют их у меня, овец там держат… А я овцу от барана не отличу!
Мельтце двумя руками поднял кружку и жадно хлебнул. Кадык на шее прыгнул верх и долго не опускался — было слышно, как пиво лавиной скатывается по горлу в желудок.
— Тогда зачем вы это носите? — невинно спросил Гюнтер.
Зачем?! — Мельтце яростно расправил плечи, но тут же, словно чего-то испугавшись, сник, стушевался и отвел глаза в сторону.
— Зачем… Попробуй, не носи…
Он опять, но уже брезгливо, пригубил кружку.
— Один попытался не носить, — сумрачно продолжил он, — так на веревке закачался… И сердце ему вынули, и руку отрезали…
«Лист номер двадцать три из другого дела», — отметил про себя Гюнтер. Разговор начинал принимать любопытную окраску.
— У вас что здесь — рэкет процветает? Мельтце невесело хмыкнул.
— При чем здесь вымогательство. Они… Впрочем тоже вымогают. Но не деньги!
Он сдавил ладонями кружку с такой силой, что казалось, она лопнет.
— Представь: является к тебе ночью при луне голая смазливая — прямо, хоть в постель тащи! — но у тебя от ее прихода мороз по коже, словно из могилы холодом веет, и никаких желаний к ней, только волосы на голове дыбом. Стоишь, клацаешь зубами, а она бросает тебе под ноги этот войлочный хлам и ангельским голоском вещает: — «Мельтце, с завтрашнего дня ты пастух. Вот тебе одежда. Носи, не снимая». И все. И со смехом улетает. А ты стоишь на ночном холоде, выбиваешь зубами дробь и благодаришь бога, что все кончилось. А потом одеваешь хлам на себя и носишь, И не снимаешь… Даже шляпу боишься снять.
Пока он говорил, чувствовалось, что на него нисходит успокоенность — отрешенная, подавленная покорность судьбе. Голос становился тише и глуше и под конец вообще стих, руки отпустили кружку и теперь только машинально ее оглаживали. Мельтце заглянул в кружку, шумно втянул носом воздух и неторопливо отхлебнул.