– В институте скажут, что Пилюгин был с Кузей на ножах, потому что Кузмин не разрешал ему проворачивать темные коммерческие дела, – задумчиво проговорил Хохлов. – И считай все, дело закрыто.
Ольга посмотрела на него и медленно кивнула.
Хохлов перестал бегать по комнате, сел на диван и замолчал надолго.
– Митя, ты же умный, – жалобно сказала наконец Ольга. – Кроме тебя, никто не поможет, Митя! Ну, у тебя же есть мозги! Ты самый первый из аспирантов диссер защитил. Нет, Кузя раньше.
– У меня просто куча мозгов, чтобы защищать диссеры, – возразил Хохлов. – Но я не умею расследовать преступления.
– Так научись, твою мать!.. – крикнула Ольга, и слезы опять показались у нее на глазах. – Или… ты связываться не хочешь? Ты лучше сразу скажи, я… я пойму.
– Да ни хрена ты не поймешь, – сказал Хохлов. – Ты за Димона глотку перегрызешь, это нам со второго курса известно!
– Тогда говори, что делать, Митя! Думай быстрей и говори!..
– Делать, делать… – пробормотал Хохлов, – что нам делать… Значит, так. Ты на машине?
– Ну конечно.
– Значит, берешь машину и дуешь в гастроном за виски, колбасой и батоном. Потом заезжаешь за мной, и мы едем к вам.
– Зачем?
– Осматривать место преступления, – буркнул Хохлов. – Или там менты дозорных оставили?
Ольга покачала головой:
– Нет там никаких дозорных. Только ленточки висят. А как Димона увозили, весь двор видел. У нас же маленький двор, ты знаешь. Все вышли смотреть, как его в машину сажают. Все по правилам, головой вперед. – Она опять улыбнулась, и опять Хохлов подумал: лучше бы рыдала и рвала на себе волосы. – Это так страшно, Митя. Если бы ты знал, как это страшно!..
Мысль, пришедшая ему в голову, тоже была страшной, и он не мог оставаться с ней наедине. Он должен был спросить и не знал, как это сделать. И все-таки должен!..
Хохлов сбоку посмотрел на Ольгу, помолчал, вздохнул глубоко и спросил:
– Оль, а Димон не мог… ты прости меня, конечно, но Кузя кого хочешь может до исступления довести… а Пилюгина он всю жизнь доводил… Димон… не мог его двинуть так, что…
Он говорил все медленнее, потому что Ольга повернулась и теперь смотрела ему прямо в лицо. У нее были страшные глаза, должно быть, оттого, что зрачки сильно расширились, как у слепой.
Хохлов сбился и замолчал.
– А мне наплевать, Митя, – сказала она, наконец. – Мог или не мог, какая мне разница!.. Я должна его спасти, и я его спасу.
– Черт тебя побери, Ольга.
– Тебя побери, Хохлов.
Таких страстей конец бывает страшен, вдруг подумал он, и ему стало весело.
Это было нелогично, неправильно, неуместно, но веселье – какое-то залихватское, ухарское, разухабистое этакое – накатило, хоть гопака пляши!..