- У тебя ведь не ангина, мистер, и нам хотелось бы знать, где ты был и чем занимался.
- С наркотиками, - сказала мама. - Мы бы еще смирились.
Шейн ни разу не проронил ни слова. Его лицо все еще блестело и морщилось от шрамов.
- С подростковой беременностью, - сказала мама. - Мы бы еще смирились.
Ни единого слова.
- Доктор Петерсон, - сказала она. - Сообщил, что такое заболевание, как у тебя, можно получить только одним путем, но я говорю ему: нет, только не наш ребенок - только не ты, Шейн.
Отец продолжал:
- Мы звонили тренеру Ладлоу, и он сказал, что баскетбол ты бросил два месяца назад.
- Завтра сходишь в городскую поликлинику, - говорила мама.
- А сегодня, - продолжал отец. - Мы хотим, чтобы ты убрался отсюда.
Наш отец.
Те самые люди, которые сейчас так добры и милы, так заботливы и участливы, те же самые люди, которые обрели свою сущность и духовную целостность на линии фронта в борьбе за признание, личное достоинство и равноправие для своего мертвого сына; я слышала сквозь дверь спальни, как те же самые люди орали:
- Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.
Помню, что хотела выйти и забрать свои вещи, выгладить их, сложить и убрать.
Дайте мне хоть какое-то чувство контроля.
Вспышка!
Помню, как парадная дверь тихо открылась и прикрылась: она не хлопала. Пока в моей комнате горел свет, я видела только собственное отражение в окне спальни. А когда выключила свет, там был Шейн, стоявший прямо под окном, смотревший на меня, с изрубленным и перекошенным лицом из фильма ужасов, темным и грубым от разрыва баллона с лаком.
Дайте мне ужас.
Вспышка!
Никогда не знала, что он курит, но он зажег спичку и поднес ее к сигарете во рту. Постучал в окно.
Сказал:
- Эй, пусти.
Дайте мне отречение.
Сказал:
- Эй, тут холодно.
Дайте мне безразличие.
Я включила свет в спальне, чтобы видеть в окне лишь себя. Потом задернула шторы. Шейна не видела с тех пор никогда.
Сегодня вечером, с потушенным светом, с закрытыми шторами и дверью, когда Шейна нет, и от него остался лишь призрак, я спрашиваю:
- Что за парад?
Мама отвечает:
- Парад Голубой Гордости.
Папа говорит:
- Мы маршируем с ДиРМом.
И они хотят, чтобы я шла с ними. Они хотят, чтобы я сидела здесь в потемках, притворяясь, что мы прячемся от внешнего мира. От полного ненависти незнакомца, который ночью явится заполучить нас. Это какая-то неизлечимая инопланетная сексуальная болезнь. Им кажется, что они до смерти боятся какого-то козла-гомофоба. Их вины в этом нет. Они хотят, чтоб я подумала, чтобы на что-то решилась.