Поэтому много раз случалось так, что моя воля ослабевала и я была готова уступить его домоганиям.
Только из-за моего положения в семье он не рискнул вовлечь меня в плотскую связь. Не мог же он обращаться с дочерью своей новой мачехи, как с лондонской подружкой или с одной из служанок в нашей либо соседней усадьбе. Даже он не осмелился бы поступить так. Моя мать пришла бы в ярость и постаралась бы, чтобы и Дикон разъярился. А Джонатан, несмотря на всю свою дерзость, не желал навлекать на себя отцовский неистовый гнев.
Вплоть до моего семнадцатого дня рождения мы продолжали с ним играть в эту дразнящую игру, обрекавшую нас на Танталовы муки. Я часто видела Джонатана во сне — как он приходит в мою спальню и ложится ко мне в постель. Я даже закрывала дверь на замок, когда эти видения становились уж очень яркими. Я всячески старалась не встречаться с ним глазами, когда он позволял себе, по своему обыкновению, маленькие фамильярности, тайный смысл которых я прекрасно понимала. Когда он уезжал в Лондон, я представляла себе, как он навещает свою любовницу, и ощущала бессильный гнев и ревность, пока Дэвид не успокаивал меня рассказами о своих интересных открытиях памятников прошлого. Тогда я была в состоянии забыть о Джонатане, как забывала о Дэвиде в обществе его брата.
Очень хорошо и приятно играть в такие игры, пока тебе нет шестнадцати, но другое дело, когда достигаешь зрелого возраста в семнадцать лет — срока, когда многие девушки считаются созревшими для замужества.
Я начала замечать, что моя мать, полагаю, и Дикон тоже, хотели бы выдать меня либо за Дэвида, либо за Джонатана. Мне было ясно, что матушка предпочитала Дэвида: он был спокойный и серьезный и на его верность можно было положиться. Дикон же считал Дэвида «занудой» и, по-моему, держался того мнения, что такой живой, веселой девушке, как я, гораздо интереснее будет жить с Джонатаном. Впрочем, как и моя мать, он дал бы свое благословене на любой из этих двух вариантов.
Такой брак удержал бы меня около них, и моя матушка, для которой ее бесплодие было единственной ложкой дегтя в бочке меда ее супружеской жизни, могла бы надеяться на рождение внуков под крышей родового гнезда.
— Через пару недель тебе исполнится семнадцать, — сказала мать, разглядывая меня с таким озадаченным видом, будто удивлялась, что девушка стала уже взрослой. Ее глаза затуманились, как всегда, когда она вспоминала о годах, проведенных во Франции. Я знала, что это случалось нередко. Невозможно было жить без воспоминаний. Мы постоянно слышали об ужасных вещах, происходивших там: о том, что король и королева были теперь узниками нового режима, и о страшных унижениях, которым они подвергались. И о том, что лилась кровь на гильотине с ее отвратительной корзиной, в которую одна за другой, с ужасающей методичностью падали отрубленные головы аристократов.