– Больно… Больно… Больно… За что?.. За что?..
Вдруг вокруг стало тесно от множества возбужденных военных. Все кричали, толкались и бурно, не жалея локтей, протискивались к генералу Блинову. А один из майоров почему-то, как заведенный, сморкался в два пальца. И какие-то рослые парни в комбинезонах уже оттесняли всех к лестнице.
Главное, никто никого не слушал.
Я сказал:
– Костя, Костя, не надо, сейчас тебя перевяжут… Будет врач… Я прошу тебя, Костя, еще немножечко…
Но сведенные болью зрачки у него медленно завернулись под веки. Он как-то дернулся. Будто подавившись остатком жизни.
– Врача! – торопливо сказал я. – Врача! Врача!…
Никто даже не повернул головы.
Лишь генерал-лейтенант Блинов издали махал мне рукой:
– Николай Александрович! Где вы там? Не задерживайтесь по пустякам!.. – И вдруг закричал на весь коридор визгливым раздраженным фальцетом. – Вы что, не слышите?!..
При налете погибли четверо нападавших, и еще один, тяжело раненый, скончался по дороге в больницу. Также были убиты двое работников горисполкома. Из военной охраны никто, кажется, не пострадал. Следствие по данному делу вела, конечно, военная комендатура. Вроде бы, они даже кого-то арестовали, но узнать что-либо толком, естественно, возможности не было. В прессе об этом инциденте даже не упоминали. Я был рад хотя бы тому, что меня, наверное с указания генерала Блинова, не дергали на допросы. Хотя что конкретного мне могли бы инкриминировать? Разговор с кем-то по телефону? Так разговаривать по телефону у нас пока еще, слава богу, не запрещается. Нет пока еще такого запрета – разговаривать по телефону. А с другой стороны, зачем обязательно что-то инкриминировать? Сунуть его в Карантин, и все вопросы. В общем, муторные подробности следствия меня как-то не интересовали. Меня, кажется, вообще ничто больше не интересовало, и когда дня, по-моему, через четыре после злосчастного нападения я обнаружил у себя в почтовом ящике узкий листочек, где синим карандашом было выведено только одно слово: «Предатель», то, разглядывая его, не испытал ничего, кроме вялого ожесточения. Мне было уже все равно. Листочек этот я просто скомкал и выбросил. Я не то, чтобы не верил в угрозы, исходящие откуда-то из мрака подполья – как раз в угрозы и тем более в осуществимость их я верил – но, по-видимому, у меня в тот момент наступило какое-то психологическое пресыщение. Событий за последнее время было чересчур много, они накатывались на меня действительно, как волна, и сознание, вероятно, на них уже больше не реагировало. К тому же именно в эти дни начала, фактически, самопроизвольно развертываться эвакуация, и паническое множество связанных с нею проблем заслонило собой все остальное.