Но путь был свободен, ни одно дерево не упало на шоссе, машина бесшумно уходила в темноту, не встречая препятствий. Так мы доехали до Города, мелькнули стены въездной полицейской заставы, освещенные двумя тусклыми «газовками» на столбах; потянулась цепочка таких редких и тусклых городских фонарей; как река ночью, плыли навстречу темные и безлюдные, будто вымершие, улицы, слепые дома и витрины за железными шторами. «Сен-Дизье, — еще раз подумал я, — Сен-Дизье. В такой же безлюдной ночи сидели мы с Мартином подле офицерского казино, пока женщина в шуршащем шелковом платье не вышла на улицу — принести нам свет, свободу и жизнь». За одну эту вымершую пустыню таких, как Бойл и Шнелль, следовало вешать, вешать и вешать, как вешали палачей из зондеркоманд — всю эту гестаповскую скверну. Но пока еще неприступной крепостью тянулись по улице глухие стены Си-центра, горел фонарь над пропускной будкой и послушные галунщики открывали ворота нашей машине.
А далее — все как обычно. Шнелль и Губач помогали сгружать на весы ящики и контейнеры, а я заполнял рапортичку, обмениваясь репликами с дежурными по складу:
— На этот раз благополучно?
— Вполне.
— Опять урезали мясо и птицу.
— Разве? Я не в курсе.
— Весы показывают. А шампанское и коньяк уже не в одном, а в двух контейнерах, и деликатесов более восьми тонн. Поди посмотри.
Но смотреть мне не хотелось, кроме того, я ему верил и, сыграв наивность, спросил:
— А почему?
— Мы кто? — засмеялся дежурный. — Мы запасник. А для кого запасать? Для себя.
Я заметил, что Шнелль поодаль прислушивается к нашему разговору, и скомандовал:
— По местам!
Шнелль уже пропустил Губача в кабину и ждал меня.
— Возвращаемся рядышком, Ано. Выполняю приказ, — сказал он с наигранной почтительностью. — Так что проходи и садись посередке как старший.
Я все еще медлил.
— Или боишься?
Не мог же я показать этой твари, что и в самом деле боюсь. Но сесть между ними — это конец. Я подумал и ответил:
— Ладно. Проходи ты. Я сяду с краю.
Он пожал плечами с подчеркнутым равнодушием:
— Твое дело.
Мы выехали на стрежень проспекта и вновь поплыли по нему — по все той же тихой и темной реке: крутые высокие берега, безлюдье, тишь. Машина вернется в последние предрассветные минуты, значит, Шнелль с напарником постараются напасть ночью. Бессмысленно гадать, на каком километре, в лесу или в городе. Фактически никто не помешает им застрелить меня на этой же улице и, раздев, выбросить голого на мостовую. Мало ли как можно объяснить происшедшее: Шнелль придумает.
Я вынул приготовленный пистолет из кармана и несильно ткнул ему в бок: