— Молчи, — сказал он жене. От выпивки, ядром шлепнувшейся в желудок, его передернуло, он закашлялся. — Ничего не говори, сам догадаюсь. «Ты выглядел омерзительно». Да? И вот еще… — Следом за Эйприл Фрэнк потащился в гостиную, сверля гладкий затылок жены взглядом, в котором горели злость, стыд и униженная мольба. — «Все, что он говорил, — правда». Так? Ты ведь это хотела сказать?
— Теперь уже не надо. Ты сам все сказал.
— Неужели ты не видишь, что все не так? Неужели не понимаешь, что ужасно ошибаешься, если так думаешь?
Эйприл резко обернулась:
— Не понимаю. В чем ошибка?
— Он же безумен! — Фрэнк поставил стакан на подоконник, прижал к груди растопыренные пальцы обеих рук, а затем собрал их в напряженно дрожащие кулаки, чтобы выразить свою страстную искренность. — Безумен! А ты знаешь, чем определяется безумие?
— Нет. Чем же?
— Неспособностью общаться с другим человеком. Неспособностью любить.
Эйприл запрокинула голову, показав два ряда идеальных зубов, глаза ее превратились в блестящие щелочки, и смех ее жемчужинами рассыпался по комнате.
— Не… неспо… — пыталась она выговорить, — неспособностью…
Это была истерика. Хватаясь за мебель, чтобы не упасть, Эйприл бродила по комнате и безудержно хохотала. Фрэнк растерялся. В кино истеричных женщин мужчины успокаивали пощечинами; но киношные мужчины сами всегда были спокойны, что оправдывало раздачу оплеух. Фрэнк не был спокоен. Он остолбенел и лишь по-дурацки щелкал челюстью.
Наконец Эйприл рухнула в кресло, и Фрэнк предположил, что теперь хохот сменится слезами, как обычно происходило в кино, но он угас, словно никакой истерики не было, а просто человек отсмеялся после забавного анекдота.
— Ох, воистину ты златоуст, Фрэнк, — сказала она. — Если б можно было говорильней черное превращать в белое, лучше тебя никого бы не нашлось. Значит, я полоумная, раз не люблю тебя, да? Смысл такой?
— Нет. Не такой. Ты не полоумная, и ты меня любишь. Вот какой смысл.
Эйприл встала и попятилась от него.
— Но я тебя не люблю. — Глаза ее сверкали. — Мне противен один твой вид. Если ты ко мне подойдешь, если ты меня коснешься, я, наверное, закричу.
Тогда Фрэнк подошел и коснулся ее.
— Послушай, мал… — начал он, но Эйприл, спокойно глядя ему в глаза, завизжала.
Фальшивый, однако пронзительный и очень громкий визг заполнил весь дом. Когда он стих, Фрэнк заорал:
— Да пропади ты пропадом со своей гнусной, отвратительной… Куда, тварь!
Эйприл шмыгнула в сторону и загородилась стулом, который Фрэнк вырвал и шваркнул о стену, сломав его ножку.
— И что теперь? — подзуживала Эйприл. — Ударишь? Чтоб показать, как любишь меня?