– Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! – говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.
– Бабушка. – Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. – Этот стол… Зачем он тут вообще?
В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг – сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…
– Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.
– Коз?…
– Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.
– И козлят? – шепотом спрашиваю я, потому что забытым ужасом накатывает воспоминание детства, когда я, шестилетняя, после очень вкусного жаркого обнаружила на чердаке четыре маленькие белые шкурки, растянутые на деревянных сушилках. И странный запах, и влажная сукровица с той стороны, где нет шерстки, и мое отчаяние, и нежелание сопоставить ребрышки в тарелке и шкурки на чердаке, такое сильное, пронзительное, до обморока. – И козлят?! – истерично кричу я теперь, чтобы отомстить за ужас шестилетки. – Маленьких пушистых веселых козлят?!
– Козлята, – заявляет бабушка, свесившись через перила, – самые вкусные.
В автобусе, желто-черном и с надписью «Ритуальные услуги», еду в Москву. Я так устала, что заинтересованные лица работников похоронной службы не вызывают у меня никаких эмоций, кроме раздражения.
– На прошлой неделе, помнишь, тоже попалась странная семейка, – говорит один, изо всех сил изображая ко мне полное равнодушие.
– Ага, – кивает другой, этот не стесняется пялиться на мои выставленные в проход ноги.
На коленках мои джинсы артистично разодраны, сквозь дыры в обрамлении подработанной бахромы выглядывают замерзшие розовые коленки. На них он и смотрит.
– Но те хоть поплакали для приличия.
– Ага.
– Потом, правда, выпили на кладбище и петь стали…
– Ага.
– Но никто не раздевался догола и не обливался водой.
– Не-а. Никто.
– Хотя, если разобраться… Ну, умер человек, так? – Теперь он смотрит пристально в мое лицо. Я разглядываю сквозь опущенные ресницы крупный нос, веснушки на нем и молоденькие усики над верхней губой. – Хотя, – продолжает он вдохновенно, – если разобраться, умершего надо похоронить, так?
– Ну!
– А похороны, как мы с тобой знаем, дело тяжелое и муторное. Почему бы не повеселиться, когда оно закончено, и все путем?