Евангелос Едипидас, 72 года. Сидя на ступеньках деревенской школы, он покрывал лаком огромный старый глобус. У его ног были веером разложены детские кисточки для рисования и тюбики с краской: Евангелос реставрировал земной шар, материки которого были безжалостно изранены пальцами нескольких поколений школьников. Точно щербины эти были отметинами мировых событий, терзавших веками живую модель учебного пособия. Радужные ободки краски вокруг плоских ногтей Евангелоса превращали старого учителя в старательного школяра. Он и был похож на постаревшего подростка, чье крохотное, не возмужавшее тело укрывалось в просторном шатре старомодного отцовского пиджака. Жара не освободила одежду Евангелоса от галстука. Старый школьник был прилежен: во время нашего разговора он ни на минуту не оторвал кисти от поверхности глобуса. Разве лишь для того, чтобы обмакнуть ее в лак. Даже омоложенный нашим воображением, Евангелос не в силах был превратиться в «дядю Венгелоса», сурового командира партизанского соединения. Кисточка проворно и смиренно лизала земной шар тонким языком ящерицы. Время от времени его речь взбиралась на котурны античных трагедий.
«Я пытаюсь рассмотреть его лицо сквозь темноту времени и темноту ночи. Теперь я вижу его во всех подробностях, ибо он, Костас, утратив плоть, разодранную взрывом, воссоздан легендой, и я, участник ее сотворения, вправе наделить его чертами, общими для героев всех легенд. Человек, переступивший грань бытия и мифа, уже не может обладать лицом, которое он носил до рокового шага. Все портреты и фотографии – никчемны: они запечатлели лишь бытовой облик однофамильца. Портрет, рисуемый фантазией народа, многослоен и многолик – каждый вправе изменять его нечеткие линии в соответствии с собственным представлением о событии. Оттого в сознании каждого лицо героя одновременно и неточно, и педантически подробно – в каждый миг его сотворения.
Сегодня я вижу лицо Костаса во всех подробностях, так же, как и лицо Урании. Хотя ее я не видел никогда, а с ним говорил. Но темнота ночи, в которую мы встретились, удачно скрыла черты моего собеседника, чтобы вернуть мне его облик таким, каким я пожелал бы его увидеть, существующим ныне в субстанции версии. В ту ночь, когда он пришел к нам в отряд, укрытый высоко в горах, мы говорили. Говорили только вдвоем, так как он сказал, что Центр, пославший его, разрешил ему беседовать с командиром и больше ни с кем. Не пытайтесь заставить меня восстановить зримые подробности разговора – они ушли вместе с живым лицом Костаса. Я помню только слова. Он сказал, что немцам стало известно о складе эласовских боеприпасов в пещере. К ним в руки попал раненый боец из моего отряда, и фашисты добились его признания. Я понял все: действительно, мы пользовались складом для пополнения наших боеприпасов. Однако тем, кто отправлялся в пещеру, было строжайше запрещено даже ночью пробираться через вход, обращенный к расположению немецкого гарнизона. Существовал тайный длинный лаз, выходивший в горы, практически безопасный – немцев на этом скальном участке не было. Но лаз был узким, проползти по нему, да еще с грузом, было нечеловечески тяжело. И недавно трое моих, нарушив приказ, воспользовались фронтальным входом. Уже при отходе ребят обстреляли немцы, один был убит, двое ушли в горы. Значит, его не убили, полуживого взяли в плен.