В недолгий промежуток от «Тверской» до «Аэропорта», прислоняясь к тому, к чему, если верить надписям, прислоняться нельзя, успеваю поймать в объятия краткое испуганное сновидение, в котором я глажу как бы кошку и в то же время старательно дую во флейту сякухати. Впрочем, когда кошка достигает степени блаженства и начинает вкрадчиво мурлыкать, флейта неожиданно издаёт глубокий и мучительный стон и вдруг замолкает опять. Ошарашенный я выбегаю из вагона, и уже через десять минут, сделавший все необходимые дела и двигающийся в обратном направлении, я никак не могу опознать мгновение пространства, где меня посетило наваждение.
На вокзале пустовато, и нет присущей ему эйфории — потому что все билеты на ближайшие поезда давно распроданы, а на более отдалённые перспективы в такое время покупают билеты либо сумасшедшие, либо люди в безвыходном положении, либо такие, как я — делающие это согласно заложенной программе. Покупаю два купейных до Киева, отбиваюсь от радостно пьяной (или пьяно радостной?) компании молодёжи и, лишь погрузившись в нужный вагон метро, смотрю на часы: 20:58. Времени вполне достаточно, и доехав до своего ежедневного «Выхино», я уже неторопливо покидаю вагон и выхожу на морозную заснеженную свободу.
Для того, чтобы дойти пешком до моего дома, надо пересечь пристанционную площадь, обогнуть по периметру вещевой рынок, пересечь подземным ходом Рязанский проспект, пройти по мосткам незамерзающий ручей у западного придела храма и дойдя по брусчатой мостовой до Ташкентской улицы и кинотеатра «Волгоград», двигаться дальше по Северному склону Священного Хребта до старинной книжной лавки, слева от которой, собственно, и помещается моё жилище — прямо напротив местной префектуры.
Я не встречаю никого по пути, лишь снежные бураны, достигшие наших мест из таинственных русел Городни и Сетуньки заметают императорские розовые сады и плавно подбираются к козырьку подъезда соседнего многоэтажного дома. Я держусь левой стороны улицы; руины монастырской гостиницы брежневской постройки защищают меня от сырого и пронизывающего ветра. Скоро, уже скоро северный склон, скоро моя книжная лавка.
Ветер завывает так, словно пытается играть одновременно на сотне сякухати. Повинуясь его прихотям, достаю флейту и я, но ветер не может играть на ней — ибо есть флейты от земли и есть флейты от неба… обличённый тайным знанием, я беру в руки непокорный инструмент и со священной дрожью пробую воздух.
Сначала гул ветра заглушает мои потуги, но уже через минуту дрожь бамбука наполняет мои пальцы блаженством, ведь не слыша звука, они первыми чувствуют его на ощупь. Через мгновение его слышу и я — низкое тяжёлое атональное гудение, поющее своей шёлковой тяжестью о том, чём не пою я, да и не спою никогда…