«Вздор, – сказал себе Валевский, неожиданно разозлившись, – все это на меня так подействовало, потому что у меня нет семьи, потому что меня бросили, как собаку, едва я родился… Уют! Просто бедность и пустота, которую они пытаются заполнить всякой чушью, вроде своих книжек. Кошмарная, никчемная жизнь…»
Тут же Леон понял, что несправедлив, и разозлился окончательно. В конце концов, какое он имеет право судить об их жизни? Можно подумать, его собственное существование можно назвать образцовым…
– Сначала мы зайдем к крестной, – говорила между тем Наденька. – А потом… Ну, потом пойдем дальше.
И они отправились к крестной, старухе со строгим взглядом, которая даже не стала слушать насчет общества, а сразу же спросила у Наденьки:
– Когда ж ты замуж-то выйдешь? А то смотри, засидишься в девках, поздно будет что-то менять… Смотри!
После крестной были какие-то подруги. Одна из них как раз собралась замуж, а другая помогала ей выбирать фасон платья, и им, само собой, не было никакого дела до общества любителей российской словесности. Подруги поглядывали на Леона и хихикали. Потом Наденька с Валевским навестили нескольких друзей Русалкина, которых до того приглашали вступить в общество раз десять, не меньше. И на этот раз были получены отказы. На всякий случай Наденька заглянула к знакомой своей матери. Знакомая была замужем за каким-то чиновником, и звали ее Пульхерия Петровна.
На звонок явилась горничная. Она отогнала в глубь квартиры рыжую собачонку, которая прибежала из комнат и порывалась выскочить за дверь, и сказала, что Пульхерии Петровны дома нет и неизвестно, когда хозяйка будет.
– Впрочем, если вы хотите что-то ей передать…
На обратном пути Наденька и Валевский молчали.
– Я сегодня уезжаю, Надежда Николаевна, – нарушил молчание Валевский. – Если вы не против, я хотел бы вечером зайти проститься…
Наденька остановилась.
– Так, значит, и вы тоже… И нас опять будет четверо! Бедный Аполлон!
Валевский не знал, как ему реагировать, и решил на всякий случай рассмеяться, Но посмотрел на Наденьку и увидел, что девушка плачет. Тут ему сделалось совсем уж скверно.
В конце концов, он не был виноват, что в городе О. уважали только деньги и ни в грош не ставили словесность. И он, по совести, никак не мог осуждать жителей О., потому что сам был такой.
Тогда Леон пообещал, ненавидя себя за ложь, что уезжает ненадолго, что обязательно вернется, поклялся в верности Пушкину, а заодно и Нередину, стихов которого никогда не читал, польстил Наденьке, сказав, какой у нее замечательный брат, и какой замечательный кузен, и какая замечательная она сама.