Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и ребенок, но никогда их не видел. Они обыкновенно встречались в клубе «Сенчери» или в других излюбленных журналистами и художниками местах вроде кабачка, куда Уинсетт звал его выпить пива. Он как-то намекнул Арчеру, что жена его тяжело больна, — возможно, это соответствовало действительности, а возможно, просто означало, что бедняжка лишена светскости или вечерних туалетов, а скорее и того, и другого. Сам Уинсетт питал непреодолимое отвращение к светским ритуалам. Арчер, который привык по вечерам переодеваться, полагая, что так опрятнее и удобнее, и которому никогда не приходило в голову, что опрятность и удобство — две наиболее дорогостоящие статьи скромного бюджета, считал точку зрения Уинсетта составной частью скучной «богемной» позы — светские люди, которые меняли одежду, не упоминая об этом, и не вели вечных разговоров о том, у кого сколько слуг, казались гораздо более простыми и гораздо менее застенчивыми, чем представители богемы. Несмотря на это, с Уинсеттом ему всегда было интересно; всякий раз, заметив худощавую бородатую физиономию и печальные глаза журналиста, он вытаскивал его из дальнего угла, куда тот забивался, и заводил с ним долгую беседу.
Уинсетт стал журналистом не по доброй воле. Он был прирожденным литератором, который не вовремя родился в мире, не нуждавшемся в литературе. Выпустив сборник коротких и изысканных эссе — его издатели продали сто двадцать экземпляров, роздали тридцать, а остальные (согласно договору) в конце концов уничтожили, чтобы освободить место для более ходкого товара, — он забросил свое истинное призвание и нанялся помощником редактора в женский еженедельник, печатавший моды и выкройки вперемежку с любовными новеллами в стиле Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.
Запас его острот по адресу «Пламени очага» (как называлась эта газета) был неистощим, но за этими шутками скрывалась бесплодная горечь еще не старого человека, который, попытав счастья, сложил оружие. Его речи всегда заставляли Арчера оглянуться на свою собственную жизнь и почувствовать всю ее пустоту, но жизнь Уинсетта, в сущности, была еще более пустой, и, хотя общий запас серьезных и забавных тем придавал их разговорам возбуждающую остроту, взаимный обмен мнениями обыкновенно не выходил за рамки меланхолического дилетантизма.
— Суть в том, что ни ваша, ни моя жизнь ни черта не стоят, — сказал однажды Уинсетт. — Я неудачник, и тут уж ничего не поделаешь. Я могу производить только один товар, но здесь для него нет рынка сбыта и, пока я жив, явно не будет. Но вы свободны и состоятельны. Почему вам не взяться за дело? Единственный путь для этого — заняться политикой.