Слышались странные звуки, ведь это было скверное местечко: крики, погони, разгульная музыка, драки, безумный хруст. Повсюду стояли клетки — большие вольеры, запыленные сухим пометом.
Харли повис в пустоте, его так и подмывает возобновить старые поиски, снова пуститься в путь. Но не Одиссеем Гомера, что надеется вновь увидеть Итаку, а Улиссом Данте, который стремится к неизвестному, неизмеримому.
— Я хочу быть всем обязанным лишь собственным порывам, невзирая на меланхолию (реальность, чье название больше не в ходу), которая терзает меня и вертится волчком в голове. Необходимо сбросить это оцепенение, что парадоксально сопровождается лихорадкой. Да, лихорадка и оцепенение. Нужно лишь уловить глубинную непрерывность жизни, всякой жизни. Что же до остального, не знаю, возможно, мне просто…
Сразу по пробуждении его осаждает горе, так и не сжигая до конца. Существует каталепсия сладострастия, но есть и каталепсия боли. Жан-Мари в ускоренной съемке, плохо выбритый, почти оборванный, машинально пересекает голые пыльные комнаты, еще раз выходит из лабиринта, чтобы позвонить и даже, если надо, дойти до отеля «Ленокс».
Харли хотелось бы смягчить свои неприятные слова, но он слышит, как говорит отвратительно каркающим голосом еще худшие вещи.
Жан-Мари навеки понял, кто он. Он — тот, кого отвергают. Камень. Протухшая стоячая вода. Несовершенное пламя, которое больше никто не желает поддерживать. Одиночество. Он садится по-турецки, прислонившись к вольере, вытирает глаза и начинает прощальное письмо.
В это время Харли ужинает один в ресторане. Он ест чувственно и много. К сыру заказывает вторую бутылку вина. В мыслях проносятся обрывки поэмы, то складываясь, то расстраиваясь — хрупкие облачка. Часы бьют восемь — банальное время ужина, отрезок повседневной жизни, застывший в веренице столетий, мертвый коричневый час, вещество веков, песок клепсидры, безымянный порошок.
Харли пойдет смотреть фильм. Аптечный свет — полынно-зеленый. Дежурная аптекарша близорука и добродушна.
— Я не должна отпускать вам его без рецепта, но раз вы так упрашиваете…
У него в чемодане уже лежит один тюбик. Два уж точно подействуют. А то в первый раз — ему было пятнадцать — вышла осечка. Теперь-то он знает, что сначала нужно по есть овсяной каши, чтобы желудок не вывернуло от такой дозы. Одна из самых полезных вещей на свете. Он опускает письмо в почтовый ящик, как всегда отправлял свои послания, но больше не видит этого жестокого ящика и воспринимает мир лишь как эстамп с неистовыми брызгами теней и посеребренными полями.