Генри схватился за края котла. Слова Речел эхом звучали в его ушах. Его одновременно бросило и в жар, и в холод. Он встал во весь рост и вылез из «ванны», не замечая ни прохладного воздуха, ни собственной наготы. Вода стекала на пол к его ногам.
– Жалеть? – почти прошептал Генри, сунув ноги в тапочки и обернув полотенце вокруг бедер. – Вы меня жалеете?
Он шагнул навстречу Речел. Та замерла и неподвижно смотрела на мужа.
– Да! Жалею, потому что мир для вас – это лишь вы сами и то, что у вас перед глазами. Жалею, потому что вы способны заботиться только о животных и детях, которых больше никогда не увидите, – как о Бенни или кролике.
– Вы напрасно тратите вашу жалость, мэм!
– Да, я понимаю. Гораздо легче ни о чем не думать. Тогда и отвечать ни за что не нужно, не так ли?
– Вы слишком много понимаете.
– Да… к несчастью. – Она направилась к лестнице, которая вела на чердак: – Я иду спать.
Генри пришел в ярость от презрения и отчужденности, прозвучавших в ее голосе. Он снова сказал себе, что не выносит свою жену.
– Позвольте вам помочь, Речел, если вы так устали. – Генри нагнулся и взял жену на руки. – Есть одна вещь, которая поможет снять усталость…
Он взглянул на лестницу и почувствовал на руках тяжесть женского тела. Тяжесть, которая, казалось, удвоилась, так как Речел не сопротивлялась.
– Только не сегодня ночью, Генри!
Она говорила с мольбой и отчаянием, но Генри слышал в ее голосе одну лишь упрямую отчужденность. Он посмотрел жене в лицо, но не увидел ни страха, ни гнева, а только бессилие. У Генри снова возникло знакомое ощущение, что одна душа встречает другую в пустыне.
И эта душа еще жалеет его… Генри поставил одну ногу на нижнюю ступеньку.
– Да, и именно сегодня ночью. В нашем браке по расчету должна быть и для меня какая-то выгода.
Речел вцепилась в плечи мужа, чтобы не упасть, когда он поднимался по лестнице. Миновав последнюю ступеньку и оказавшись на чердаке, Генри понес Речел к матрасу, лежащему у стенки.
Когда он положил Речел на матрас, она не чувствовала ни рук, ни ног, казалось, тело ее вообще лишено костей. Она еле слышно застонала и встретилась глазами с Генри. Ее лицо выглядело слишком бледным, словно рисунок, на который почти не падал свет. Речел повернулась на бок и подогнула колени.
Животные и дети. Она сейчас напоминала и тех, и других, напоминала какое-то беззащитное существо, пытавшееся свернуться в клубок, чтобы защититься от удара – возможно, защититься от него, Генри.
Он стиснул зубы, чтобы хоть как-то успокоиться. Вспомнил себя, четырнадцатилетнего, пытавшегося точно так же свернуться калачиком, когда отец держал его за ноги, не давая сыну вырваться из объятий проститутки. Генри вспомнил собственную беспомощность и унижение, когда, используя его рот и руки, проститутка заставляла его отвечать на ее ласки, когда уселась на него верхом и начала скакать, словно он был животным. А Генри тогда едва перешагнул возраст ребенка, и он чувствовал себя животным…