— Люся мне только что рассказала. Марья Петровна, — помнишь, мы у нее были? — на другой день ходила куда надо. Стали искать и нашли в списках: Шишкин был в экспедиции. Он как раз и сопровождал Бориса Михайловича. Двое их сопровождало. Того, второго-то, успели арестовать. Он во всем и признался.
— Дела-а-а, — поскреб затылок Балашов. — Ну, а дальше?
— Они и убили Бориса Михайловича. Шишкин — это мне все Люся рассказала — будто бы не велел ничего брать из вещей Воронцова (ну, чтоб улик не было). А тот, второй-то, позарился на портсигар и прикарманил его. Шишкин как-то дознался, рассвирепел. Тому, второму-то, и пришлось спрятать портсигар подальше от глаз людских.
— Подумать только! — с сожалением покачал головой Балашов. — А мы этого прохвоста за шиворот вытащили из Сугомака. Пусть бы тонул!
Августовская синяя ночь окутала город. И такая тишина стояла кругом, что Володя и Галя чувствовали себя так, будто никого, кроме них, не было больше во всем необъятном мире. Только иногда на станции попискивал одинокий паровозный гудок. Он рождал в душе неясную тревогу и грусть.
Последний вечер перед разлукой. Может быть, в этот вечер они хотели сказать друг другу много самых сокровенных слов. Но больше молчали, прислушиваясь к биению своих сердец. И почему-то Владимиру Балашову ярче всего врезался в память именно этот вечер. В трудную пору своей жизни он чаще всего вспоминал о нем, и снова и снова переживал ту легкую тревожную грусть, слышал сонную тишину с одиноким паровозным гудком, а рядом чувствовал чудесную милую Галю — свою невесту.