— Господин штабс-капитан. Вас срочно просят прибыть в Первый отдел.
Круто оборачиваюсь, на полуслове оборвав свою речь. Передо мной стоит адъютант школы, такой же, как и я, Генерального штаба штабс-капитан Шихматов. Он отдает честь и снова повторяет свой приказ.
— В таком случае, прошу Вас принять роту до моего возвращения, господин штабс-капитан.
Это самая маленькая месть, которую я могу себе позволить себе. Мог бы и подождать, не прерывать ротного. Роту в подвешенном состоянии я оставить не могу, других офицеров у меня нет, так что давай, адъютант, показывай, на что ты способен. Козырнув, я отправляюсь в Первый отдел.
Первый отдел везде Первый отдел. Известно, чем занимается. Я вхожу в дверь без стука (Раз «прибыть срочно», значит не до церемоний, не так ли?), и останавливаюсь перед столом.
— Штабс-капитан Соколов по Вашему приказанию прибыл!
За столом двое. Первый — подполковник генерального штаба, с партийным значком на кармане. Вот только наград у тебя, соратник, что-то маловато. «На и отвяжись» и юбилейная медалька. Ну на, любуйся на мой иконостас. На монгольский орден обрати внимание, такой не каждый день увидишь.
Вторым за столом сидит подтянутый священник с наперсной геммой, свидетельствующей о том, что сей святой отец является целым архимандритом и бригад-иерархом. Его взгляд мне почему-то сразу не нравится: как-то уж очень пристально он на меня смотрит. А ведь на мне узоров нет!
— Проходите, штабс-капитан, присаживайтесь. — говорит подполковник, указывая на стул.
Стоп! А где «Генерального штаба»? И потом, что это Вы, сударь, ко мне по званию, а не просто «соратник»?! Эти фокусы мне очень не нравятся, и пока я иду к стулу, быстро перебираю в уме возможные грехи. Вроде ничего такого за мной нет. Ну, по мелочи, конечно, найдется, но чтобы так…
— Что, сыне, ничего сказать нам не хочешь? — интересуется бригад-иерарх, да таким тоном, словно я должен сознаться, как минимум, в сожжении церкви вместе с паствой. Молчу, так как не имею ни малейшего представления о том, чего от меня ждут.
— Ты пойми, соратник, мы ж тебе только добра хотим. — подключается подполковник. Хуже ничего не бывает: сперва хамство, потом панибратство. Да что ж такое делается-то, братцы мои? Перун-батюшка, оборони и защити!
— А скажи нам, сыне, помнишь ли ты, что ложь — грех тяжкий? — ласково интересуется архимандрит. Да помню я, помню, чтоб ты сдох без покаяния! Я только не понимаю, что вы от меня хотите.
— Господа, я думаю, что если Вы соизволите мне объяснить в чем дело, то я смогу дать Вам все необходимые пояснения, — говорю я, твердо глядя в глаза подполковнику.