Заменив Маркса на Фрейда, Нина Андреевна еще раз пошла в бой за евреем, но ее интернационализм окончательно накренился, а затем и вовсе пропал. Превратился в неприязнь, раздражение, поджатые губы. И список ее претензий был немалый – Маркс, комиссары, уехавшие в эмиграцию квартиросъемщики, банкиры, олигархи… а теперь еще и Броня… Не родственница, а генетический изъян какой-то, даже не умеет правильно говорить по-русски!
Броня была так нелепа в своем убеждении, будто все, и в том числе Нина Андреевна, – ее родня, что Нина Андреевна даже испытывала жалость к этой ничейной родственнице, такой безоблачно доверчивой, уверенной, что все ей рады, и такой всем ненужной. Глупенькая Броня так подробно-сердечно расспрашивала, так наивно одаривала ее какой-то яркой птичьей ерундой из своих кошелок, что иногда Нине Андреевне начинало казаться, что Броня ее… любит. Так что теперь Нина Андреевна уже была настоящим антисемитом, потому что, как у всякого антисемита, у нее появился свой любимый еврей – посторонняя старушенция с детским выражением миндалевидных глаз. Она была с Броней подчеркнуто внимательна и любезна. И всякий раз, передавая привет, почему-то обещала отвести Броню в музей, как школьницу, приехавшую в столицу на каникулы.
– Мерси, месье, я первый! – закричал Антоша.
– Нет, я! – закричала Соня, и тут на кухню зашел Алексей Юрьевич, и они моментально замолчали, как будто он поймал их на чем-то постыдном.
Соня очень естественно представила Князева – они с Антошей случайно встретили московского приятеля Ариши и пригласили провести у них пару часов до отъезда.
Мужчины пожали друг другу руки. Князев глядел исподлобья, внимательно. «Я хочу уйти. Хочу, но не могу, – как бы это выглядело? Лучше уж было бы сразу сказать: эй, мужик, я сплю с твоей женой, пришел в твой дом, пока тебя не было, поиграл в „пардон, мадам», а теперь мне пора, всего тебе хорошего. Уйти – гадость, и остаться – гадость» – все это Соня прочитала на лице Князева.
«Я не собирался тратить свое время на несанкционированных гостей, тем более Аришиных приятелей» – а это Соня прочитала на лице мужа.
Она чувствовала себя как в расплывчатом предутреннем сне, когда сознаешь все вокруг, кроме себя самой, и в этом сне ей было возбужденно-весело.
– Как уроки, как алгебра?
– Уроки… – вздыхая, подтвердил Антоша, – алгебра…
– Скажи папе «алгебра не особенно, неважненько», – поучала Броня.
– Не особенно, неважненько, – послушно повторил Антоша заплаканным голосом.
– Неси сюда алгебру и геометрию, быстро, – велел Головин, не желая ни скрыть дурное настроение, ни даже соблюсти вежливость.