— Ладно, — сказала моя неумолимая тюремщица, — этому юному джентльмену пора собирать игрушки и в постель.
Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.
— Мама, можно мне еще чуточку поиграться? — заканючил я.
— Хорошо, но только несколько минут, — рассеянно кивнула она, ломая печать.
Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась нес «М», ас «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.
Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.
— Это от моего отца. — Она показала на шкатулку. — Он дал мне ее, когда… — Она замолкла.
— Расскажи! — воскликнул я. — Когда тебе дал его мой отец?
Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:
— Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.
— Это понятно, — протянул я. — Расскажи мне о нем.
— Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…
Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:
— Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.
Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:
— Я отнесу!
— Нет, Джонни! — воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.
Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки — прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке — роза с четырьмя лепестками, — был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре. Под ними имелась надпись в одну строчку, и я поклялся себе, что скоро выучусь и ее прочитаю. Задерживаться было нельзя, поэтому я положил шкатулку на пристенный столик, рядом с чайной посудой. Вернувшись в общую комнату, я застал матушку и Биссетт, ожидавших меня со строгими лицами.