Сам Челленджер сильно изменился. Его знакомые и коллеги заметили перемену, хотя и не могли объяснить ее причин. Он стал скромнее, деликатнее, душевнее. Поборник научной методологии и точного знания, в глубине души он чувствовал, что долгие годы напрасно тратил силы, чиня препятствия попыткам человеческого разума разобраться в тайнах неведомого. Он сурово себя осуждал за прежние заблуждения, и произошедшая переоценка ценностей сильно изменила его. К тому же с присущей ему увлеченностью он погрузился в изучение трактатов по данной проблеме, и теперь, избавившись от прежних предрассудков, постигал выдающиеся труды Гейра, де Моргана, Крукса, Ломброзо, Баррета, Лоджа и многих других и поражался, как это он раньше мог полагать, что столь удивительное единодушие основывается на заблуждении. Страстный и открытый по натуре, он теперь стал отстаивать спиритуализм с тем же рвением и, как ни удивительно, с той же непримиримостью, с какой прежде его отвергал. Старый лев огрызался и рычал на тех, кого еще недавно считал единомышленниками.
Его выдающаяся статья в Спектейторе. начиналась так: Идиотское неверие и тупое упрямство церковников, которые не желали даже взглянуть в телескоп Галилея и своими глазами увидеть спутники Юпитера, в наши дни намного превзойдены крикливыми полемистами, позволяющими себе высказывать поспешные суждения по поводу тех связанных со сферой духа проблем, о которых они даже не удосужились прежде узнать. В заключение он писал, что его оппоненты .не только не являются истинными представителями научной мысли XX века, но выражают идеи, больше подходящие для эпохи раннего плиоцена. Критики тут же, по своему обыкновению, подняли шум, протестуя против резкого тона статьи, хотя прежде считали это вполне дозволенным по отношению к противной стороне. Итак, мы можем теперь покинуть Челленджера, чья буйная шевелюра уже подернулась сединой, но чей разум лишь окреп и возмужал. Отныне профессор смело смотрит в будущее, ибо оно сулит ему не смерть, но вечную жизнь — с безграничными возможностями и перспективами. Сыграли свадьбу. Церемония была скромной, и никакой провидец не смог угадать, кого именно счастливый отец пригласит в Уайтхолл-Румз. Собралась дружная и веселая компания, кружок посвященных, которым противостоял остальной мир. Там был преподобный Чарльз Мейсон: он венчал молодых, — в своем черном одеянии, но сияющий белозубой улыбкой, он обходил собравшихся, пробуждая в душах мир и любовь. Мейли, закаленный в боях, но жаждущий новых сражений, стоял подле жены, своего верного оруженосца, в трудную минуту всегда готового его поддержать. Приехал из Парижа доктор Мопюи; он долго пытался втолковать официанту, что желал бы выпить чашечку кофе, но тот принес ему пачку зубочисток, к вящему удовольствию лорда Рокстона. Пригласили и милейшего Болсоувера, и кое-кого из Хаммерсмитского кружка. Тома Линдена с супругой, Смита, этого бойцового петуха, доктора Аткинсона, издателя Марвина с его добрейшей женой, чету Огилви, миниатюрную мисс Делисию с ее бездонной сумкой и бесконечными брошюрами, доктора Росса Скоттона, ныне исцелившегося, и даже доктора Фелкина, который немало способствовал его излечению, по крайней мере в тех пределах, в каких его земной представитель, сестра Урсула, могла его заменить. Их и немало других вполне можно было различить в пределах цветового спектра, воспринимаемого человеческим глазом, и звукового диапазона, различимого ухом. Но кто знает, сколько еще гостей, не включенных в эти узкие рамки, почтили молодых своим присутствием и осенили благословением!