Почему я говорю о внеморальности?
На двери ее небольшого дома, на замке двери ее дома тоже можно было написать: – Мне отмщение, и аз воздам, – она без церкви сошлась с ветеринаром.
Но она больше всего любила мальчика, того мальчика, которого любил Чехов.
У Чехова не было детей.
И он в своем доме на Садовой улице держал гостя-мальчика, который бредил, ошибался в самых простых вещах, но он был прекрасен; потому что он был жизнь.
У Анны Карениной были дети, и у всех почти героев Толстого много детей.
Только в «Смерти Ивана Ильича» виден мальчик, еще подросток, с кругами вокруг глаз, о происхождении которых знал Толстой, потому что у него в детстве тоже были эти круги детского порока. Потому что он не родился ангелом и он не имел бравады откровенности Руссо, тогда, перед революцией, которой еще не было, но которая подтачивала корни того, что называлось дозволенным и недозволенным.
Вот этот мальчик плачет по умирающему отцу, и тот чувствует: это какое-то оправдание.
Но вернемся к человеку, с которого я неожиданно и вполне правильно, кажется, начал, – к Санчо Пансе.
Санчо Панса говорил, что он сначала хотел бы иметь разгадку, а потом загадку.
Он не хочет искать, он не хочет знать сладости ошибки.
Он не знает, что он уже пережил много раз этот труд, включение в свою жизнь истины и лжи. А между тем вся жизненная роль Санчо Пансы в том, что он и верит и не верит в Дон Кихота.
Это его поэзия.
Он знает, что его господина бьют, он видит, что чудеса не происходят, он видит даже, что когда его за неплатежи по счету подбрасывали на одеяле, то Дон Кихот, великий Дон Кихот стоял за забором и не помог слуге.
Но сладостна жизнь в поправках.
Сладостно младенцу сбрасывать со стола на пол вещи, как бьющиеся, так и не бьющиеся.
Это познание.
И как священна для меня память о мальчике двух с половиной лет, он пришел ко мне с улицы, взволнованный, с него еще не успели снять башлыка, он подошел ко мне и сказал: – Папа, оказывается, у лошадей нет рогов, – он сделал открытие.
Вот эта множественность открытий, множественность хождений, это и есть искусство, – оно многоступенчато.
И то, что называется перипетией, это лестницы, которые идут то вверх, то вниз.
Несчастье Анны Карениной до конца непонятно самому Толстому.
Он только пошел за женщиной, про которую было известно, что она аристократка, известно было, что она изменила мужу, но вот перипетии ее жизни,
– ее не побили камнями (это был древнебиблейский способ борьбы с изменой женщины – в мужчин никто за многоженство камней не бросал).
Кажется, по некоторым намекам, у храма Соломона было помещение, где женщины утешали приходящих мужчин.