- Блядь! Блядь и блядь! Не мне и не тебе судить таких людей!.. Извини, Гришка… И ни при чём здесь это, - «по-мужски», «по-женски»! Достоинство и Честь, - но для чего или для кого? Внутри это, разумеется, это же основа, а где же ещё и быть основе, как не внутри! Основа, но ведь не только для себя, а для… Наружу это всегда должно быть направлено, на других и для других. Знаешь, как Садацуна умер? Когда они ту войнушку просрали, он жив оказался, израненный, но живой, и он вызов сделал. Любому из победивших, без разницы. Тишина, на хуй! Никто не решился принять его вызов, и тогда он ушёл сам, вот так-то, самурай, и рот закрой, пожалуйста…
Я не обижаюсь, не до того!
- Илюша… Как это, - сам ушёл, - харакири, что ли, сделал?
- Что ли! Сделал, конечно, и безо всяких «что ли». Хм, кстати, первое харакири женщина совершила, - непростая, правда, а богиня. Оми её звали, а иногда её ещё Харасаки называют, - «разрывающая живот»…
- Ну, не знаю…
- Потому и рассказал… Ладно, Гришка, кончен разговор. Думай теперь. Ты это умеешь, в отличие от некоторых, к химии неспособных, а если чего надумаешь, толкового, потом как-нибудь мы с тобой к этому разговору вернёмся.
И Илюха, поджав губы, встаёт из-за стола, вытирает руки, берёт свою и мою тарелки, чайные чашки, блюдца-ложки, складывает их в раковину, и начинает мыть. Всё. Это значит, что разговор, и в самом деле, окончен, - я уже знаю, что если Ил так сказал, то лучше и не продолжать, как бы интересно мне не было. Ну, может, конечно, Ил всё в шутку перевести, а может и по шее, было уже пару раз, - ну, не так, чтобы… Но, всё ж таки, по шее. Нет, не надо, сейчас у него, как раз, самое такое настроение, чтобы я по шее схлопотал. Ладно, буду думать… Тем более что есть тут о чём мне подумать… Эх, покурить бы… Блин, вот тоже, как Илья, интересно, к этому отнесётся? Не знаю. Сам-то не курит… А С.С. курит, и Ил не против, - да, но я-то, другое дело, - а может… Интересно… Ох, ты ж! Мыслитель! Думатель, ё-моё!
- Ил! Да что ж ты с посудой! Бли-ин, помыл всё… - расстраиваюсь я. - Илюха, извини, пожалуйста, я опять задумался…
Илья замирает, потом кладёт на стол полотенце и тарелку, которую он вытирал, - да, последняя, - подсаживается ко мне рядышком на наш кухонный угловой диванчик, сидит секунду, смотрит на меня, - я чувствую, что снова краснею, - а вот теперь уж сто пудов не пойму, чего я краснею, - потом гладит меня влажной от посуды ладонью по щеке, - у меня аж мурашки по коже! - так необычно, приятно и хорошо! Илюшка проводит ладонью мне по щеке вниз, потом вверх, задерживает руку, гладит большим пальцем мне бровь, потом убирает свою ладонь, - но не совсем, а кладёт её мне на плечо, - и смотрит мне в глаза, - в душу… и мне… блин, я плавлюсь, кажется, от этого его зелёного взгляда, в глубине которого, на самом дне почти, я вижу изумруды и нефрит древних Богов и героев, и тут уж точно, перестаю соображать, - и только одно чувство, - его глаза у меня в глазах, и его рука у меня на плече! И одно желание, - чтобы он подольше не убирал у меня с плеча свою лёгкую руку, - я чуть даже пригибаюсь под её невесомой тяжестью, - а ещё лучше, чтобы Илья снова… своей узкой, крепкой, верной… да, твёрдой, и мягкой… нежной, и прохладной, и горячей ладонью… снова меня… по щеке чтобы, снова… И такая сладкая, невыносимо тяжкая, и лёгкая, - лёгкая до невесомости боль… где-то в груди, под ложечкой…