…no seas m?s que eso sufrimiento
en vez de ser temblor ser esperanza
silencio bajo el sol
otro sol adem?s…
В эту секунду я слышу лязг стального каната, который летит по воздуху.
Тонкая, но очень прочная цепь, сплетенная из тысячи звеньев, спаянных между собой неразрывно. Петля на ее конце зависает в воздухе, у меня над головой, падает на плечи и начинает медленно затягиваться.
Сопротивление бесполезно.
Пабло Гавальда, что ты сделал со мной?…
Собрав остатки сил, зажмуриваю глаза и зажимаю уши. Звук все-таки проникает, изображение остается на сетчатке в виде черно-белого негатива. Приходится признать, что в черно-белом своем воплощении Пабло Гавальда ничуть не уступает оригиналу. Он даже выигрывает в чем-то, этот двуцветный персонаж из моего лишенного красок мира.
Когда я наконец открываю глаза, так и не сумев прогнать видение, все вокруг становится на свои места. Нет никаких стальных канатов, летающих по воздуху с петлей на конце. Никаких бабочек в полутемном зале ресторана. Только сценическая площадка, заключенная в кольцо голубого света, и в самом центре ее – обычный парень в джинсах и темно-красной рубахе, перебирающий струны своей гитары и мурлыкающий в такт несложным аккордам нехитрую песенку о любви. «Что мне сделать, чтобы забыть тебя навсегда?…» Знаем уже, проходили, ничего выдающегося. У нас теперь ничья, Пабло Гавальда. Один – один.
Но все-таки в мою пользу.
Верну вились в реальность и успокой вились, я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь победно и продолжаю слушать диковинную птицу из Сантьяго-де-Компостеллы.
Приходится признать, что голос у птицы хорош. Несмотря на стандартно красивую внешность, голос хорош на самом деле, низкий и чуть хрипловатый, струящийся и переливчатый, как вино в моем бокале. Голос, похожий на лучший сорт испанского вина, – пожалуй, очень точное сравнение. Голос Пабло Гавальды имеет вкус и цвет, мне по душе и то и другое. Пожалуй, не зря я купилась на предложение Бруно остаться. Этот голос – само совершенство, в наше бедное настоящим талантом время он как золотая литера, кропотливо выведенная писцом в скриптории какого-нибудь средневекового монастыря.
Печальными аккордами в завораживающей тишине заканчивается песня. Несколько секунд – и зал взрывается аплодисментами, бурными криками и свистом. Такое ощущение, что здесь не тридцать, а по крайней мере триста человек. Публика, слившаяся в общем экстазе, аплодирует снова и снова. Только я одна сижу, сложив руки в замок на коленях. Сижу и молча, с замирающим сердцем, смотрю на сцену. Туда, где, щурясь от вспыхнувшего света прожекторов, будто смущенный и даже напуганный реакцией зала, стоит, прижав к груди скрещенные руки, бледный музыкант.