Гортензия делала это весьма охотно. Ее переполняло слишком жаркое счастье, слишком радостна была ее любовь. Но когда все окружили молодых, Этьен стоял с посеревшим лицом умирающего. Казалось, его распяли на воротах этого замка, где толпились работники с расцветшими в улыбке физиономиями и грубоватыми комплиментами. Но Гортензия ничего не видела и не слышала. Со дня свадьбы она не перекинулась с супругом и двумя десятками слов, поскольку на следующий же день он покинул голубую комнату и возвратился в свое прежнее обиталище на третьем этаже замка. Практически он оттуда и не выходил, несмотря на яростные понукания раздраженного маркиза, заклинания Годивеллы и те несколько слов, с помощью которых Гортензия попыталась подвигнуть его изменить свой образ действий.
– Живите, как вам угодно, и позвольте мне жить, как я считаю нужным, – таков был его ответ.
С той поры она перестала с ним считаться, счастливая, впрочем, действительным положением дел, дававшим ей негаданную свободу, особенно когда маркиз отправлялся в Шод-Эг, Сен-Флур или просто в Комбер и проводил там ночь… В эти ночи она тайно покидала замок и спешила на встречу с Жаном, ожидавшим ее в пещере на берегу реки.
Там, угнездившись в каменном лоне горы, – в своей норе, как они это называли, – они прожили много часов, из которых каждый стоил целой жизни, упиваясь страстью с хищной жадностью влюбленных, которым улыбнулся случай, соединив две части единого и совершенного целого. Наслаждение, которое они извлекали из телесной близости, казалось им вечно новым и все более чудесным. Иногда, утомленные любовным единоборством, разгоряченные, задыхающиеся, они бросались в пенные воды потока, чтобы счастливое забвение сна не заставило их пропустить восход дневного светила. Они резвились в воде, словно дети, радуясь прохладной влаге и красоте собственных блестевших под луной тел. Потом Жан брал ее на руки, относил на постель из трав и, коленопреклоненный, собирал с нее влагу губами. Тогда желание просыпалось в них снова, и они любили друг друга с еще большим пылом.
Когда Гортензия под утро добиралась до своей комнаты, она валилась на постель и засыпала сном загнанного зверя. Никогда больше она не находила в себе сил для молитвы, обращенной к господу, который, впрочем, теперь не внял бы ее словам. Молодая женщина в душе своей была слишком щепетильна, чтобы обманывать Всевышнего. Она понимала, что совершила грехопадение, но грех был ей слишком дорог, чтобы она допустила лицемерное раскаяние. Никогда более она не писала Мадлен-Софи Бара, ни разу не открыла свой девичий дневник, ибо та девушка умерла. Женщина, которую разбудили к жизни поцелуи Жана, имела в аде и рае не более нужды, нежели любая самка хищного зверя. Теперь богом Гортензии был Жан. Ей было достаточно почувствовать его большую ладонь на своей груди, чтобы сердце заходилось от блаженства, и никакие райские кущи не могли сравниться с тем волшебным краем, куда отлетала ее душа, когда Жан овладевал ее телом…