– Нет. Эти два года обеих нас очень изменили. Вас, впрочем, меньше, чем меня. Но мы обе пережили любовь и смерть, в этом-то все дело.
Фелисия даже понизила голос, словно одно лишь упоминание о любви было чревато опасностью и требовало большой секретности.
– Значит, вы тоже любили?
– Я и сейчас люблю и, наверное, буду любить всегда. Но… возможно, вы станете меня презирать, когда все узнаете. Ведь вы так гордитесь своим именем и происхождением.
– Вы не заставите меня поверить в то, что ваше сердце могло пасть слишком низко. Были времена, я вам изрядно досаждала. Потом сама объяснила почему. Так не упрекайте же меня теперь за то, что я слишком ценю древность своего рода. Я в конце концов поняла, что по происхождению мы с вами равны.
– Не спорю, но вы полюбили человека своего круга, за которым были замужем, и не уронили чести.
– Мне просто повезло. А вам нет?
– Мой избранник не был моим супругом. Тот, кого я люблю, одной со мной крови, но он внебрачный сын. Он живет, как дикарь, в глубине ущелья, затерянного в чаще леса, где одни хозяева – волки. Волки слушаются его, он их повелитель… и мой тоже.
Черные глаза римлянки запылали огнем. Едва заметная улыбка тронула ее губы, добавив странного, таинственного очарования ее чертам. Но улыбалась она скорее не Гортензии, а самой себе.
– Рассказывайте, – коротко бросила она.[3]
Была уже глубокая ночь, когда обе дамы наконец отправились спать, но ни той, ни другой не спалось. Очарование немногих часов откровенной беседы объединило их так, как не сблизили и годы жизни в пансионе. Они тогда тоже жили рядом, но их разделяло взаимное непонимание, а ребяческая запальчивость суждений застилала им взор.
От слов Гортензии в стены кокетливого парижского особняка, казалось, ворвалась буйная природа Оверни. В воображении возникло суровое ущелье, где одиноко ютился Лозарг. Слова были просты, даже слишком просты, особенно когда посреди этого дикого пейзажа появился Жан, Князь Ночи. Тут уже говорила не она, сердце само находило слова, это оно рисовало картины их встреч.
Фелисия как завороженная вслушивалась в эхо, которое будили в ее душе страстные речи подруги. С замиранием сердца она внимала рассказу этой почти незнакомой женщины, ставшей ей теперь ближе сестры. И когда наконец Гортензия, чуть стыдясь своей смелости, спросила, не шокировал ли ее рассказ о тайной любви, римлянка только плечами пожала:
– У нас, у Орсини, внебрачные дети порой дают законным сто очков вперед. Они красивее, сильнее, ловчей. Даже иногда смелее… или бесстыднее, но ни один не оставляет окружающих равнодушными. Я думаю, что на вашем месте тоже была бы околдована. Этот Жан – настоящий мужчина, а со времен падения Империи истинно мужские качества, на мой взгляд, встречаются все реже и реже.