– Хорошо, мать честная! – жмурясь от удовольствия, сказал он и поплыл. – Эх, хорошо! Рай! – Нырнул, и несколько секунд его не было, потом на поверхности появилась крепко полысевшая и поседевшая голова с восторженными глазами и белозубой улыбкой. – До чего хорошо, а?
«И что это он так радуется? – подумала я, трогая ногой кипяченую серую воду реки. – Все ему хорошо, все замечательно! Какой-то он… примитивный, вот что!»
Он вышел на берег, загорелый, счастливый, накинул полотенце и, радостно смеясь, похлопал по плечу моего растерянного отца, ищущего, куда бы примоститься между колбасными шкурками и клочками промасленной бумаги, усеявшими выжженную траву.
– Что, Ленька? Что хмуришься, старина? Ты попробуй, какая вода! Роскошь! До чего хорошо все-таки!
– Ну, а Марина что? – с семнадцатилетней мстительностью спросила я.
– Мариша? – быстро переспросил он и улыбнулся растерянно. – Маришка у меня рожать собралась. Вот какой животик, – и, округлив руки, он показал, какой животик. – Малышки вы, малышки, скоро уж мамами будете, а для нас, стариков, все равно малышки! – И поцеловал меня.
Марина уточкой переваливалась по квартире, бросая недовольные взгляды в зеркало. Он старался развлечь ее, приносил подарки.
– Спасибо, – равнодушно говорила Марина и небрежно нюхала французский флакон. – Тебе там в холодильнике, кажется, что-то оставили, я не помню. Посмотри.
– Ладно, ладно, – бормотал он. – И есть-то не хочется в такую жару. А ты обедала?
– Мы с Петей обедали в ЦДЛ, за мной машину прислали.
– А-а-а, – радостно усмехался он. – Прислали? А я тебе икру черную принес. Это из заказа.
Пожав плечами, Марина скрывалась за голубой дверью.
– Выйди с собакой, – доносился из-за двери ее низкий голос. – Он с восьми утра не гулял!
Серый морщинистый дог всем видом выражал готовность терпеть и дольше, но он застегивал на нем красный ошейник.
– Пойдем, Джерри!
Шел на улицу, опускался на горячую липкую лавочку в чахлом скверике. На душе было скверно. «Почему она так резка со мной? – думал он о Марине. – Я ведь ей всю жизнь отдал! Что я не сделал из того, что нужно было?» И сразу же перед глазами появлялась другая женщина, та, для которой он невольно жертвовал Мариной. «Но чем же я виноват? – продолжал он. – Я никогда не собирался уйти из дому и бросить ее мать. Значит, ей не в чем упрекнуть меня. А то, что у нас жизнь с ее матерью не сложилась… Так разве я отвечаю за это?» И опять перед глазами появлялась та женщина. «Если бы я знал, чем это будет для Марины, пошел бы я на это?» И терялся. Потом желание увидеть эту женщину и прижать ее к себе заполняло все тело, наливало его знакомой острой тоской. «Ведь уже полтора месяца, – проносилось в голове. – Скоро полтора месяца… Надо вырваться к ней на следующей неделе. Не могу больше. Пусть все катится к черту».