— Ладно. Давай.
И берется за телефон.
А я иду к себе. Я сгораю от нетерпения. Одновременно, конечно, и всяческие опасения осаждают меня. Ведь может же так случиться, что я не справлюсь, что не удастся план, который сложился у меня в голове. Нет, я не помышляю, конечно, о высших достижениях, не мечтаю о том, что Федька за два часа вдруг переродится или в нем хотя бы на минуту заговорит совесть. Но кое на что я все-таки рассчитываю в этот вечер.
Раздается негромкий стук в дверь. Я откликаюсь, и милиционер вводит Федьку. Это здоровенный, неуклюжий парняга в грязном, местами порванном ватнике, сапогах и мятой кепке. Круглое лицо его высечено грубо и коряво, расплющенный нос, толстые, чуть не до ушей губы, одутловатые, заросшие золотистой щетиной щеки, кожа в угрях и мелких ссадинах. Громадные ручищи, как старые лопаты в засохшей глине, кривые и грязные до черноты. Где он только не валялся эти дни, где только не ночевал!
Я указываю Федьке на стул, и тот жалобно скрипит под тяжестью этого слоновьего тела.
— Кепочку снимите, — вежливо говорю я.
И Федька, сопя, молча сгребает кепку с жирных, свалявшихся волос.
— Мухин Федор? — спрашиваю я.
— Он самый, — хрипит Федька простуженно. — Чего хватаете-то?
— А чего вы бежите? Вас же только спросить хотели.
— Ха! «Спросить»! А машина тогда зачем, а? А руки зачем за спину? Нашли чурку, да?
Он поводит могучими плечами и морщится от боли.
— Машина была не для вас. А вот узнать у вас кое-что нам действительно надо.
Я чувствую, как миролюбивый мой тон и несколько неожиданный поворот разговора, в котором я не собираюсь, кажется, его в чем-то уличать и разоблачать, а лишь хочу всего-навсего что-то узнать, несколько озадачивает и настораживает Федьку.
— Чего узнать-то надо? — грубовато, но беззлобно спрашивает он.
— Да вот хотел об этом узнать у Ивана, дружка вашего, — отвечаю я, — так он неточно все помнит. Говорит, у Федьки спросите, может, он запомнил.
— Иван скажет… — сердито ворчит Федька на всякий случай, хотя, о чем пойдет речь, понять он никак не может.
Да и трудновато в самом деле это сообразить. Ведь у него в голове гвоздем сидит только одно: убийство. Да еще работника милиции. Эта мысль все другое от него отгораживает, все другое ему уже сущей ерундой кажется. Это убийство наполняет его душу и страхом и паникой. А если на совести у него два убийства? Если это он с дружком ограбили и столкнули Веру в котлован, на кирпичи, на бетон? Впрочем, второе убийство сомнительно. Так и Кузьмич полагает, и Виктор Анатольевич тоже. Не стал бы в этом случае Зинченко так спокойно вспоминать тот вечер, бутылку водки, которую они с Федькой распили, и стройплощадку на пустынной улице, а тем более единственного свидетеля — паренька-рабочего возле вагончика у ворот стройки. Да, не стал бы все это вспоминать Зинченко, если бы участвовал в убийстве Веры. Мой расчет и мой план сейчас именно на этом и строятся, в том числе на этом, так будет точнее.