Сэр Николас тронулся с места и некоторое время вел машину молча, после чего заговорил в своей обычной смущенной, запинающейся манере:
– Ваш отец был так любезен, что пригласил меня зайти как-нибудь в гости. Могу я воспользоваться его приглашением сегодня вечером? Мне нужно повидать майора Рэнсома, а застать его в лагере очень сложно.
– Ну разумеется! – ответила Фенела.
Она почувствовала, что пожелание увидеть Рекса Рэнсома было высказано всего лишь как благовидный предлог для визита, и терялась в догадках, что же могло послужить истинной причиной?
«Он явно не решается зайти просто так, по-дружески, – рассуждала она. – Не решается открыто идти поперек матушкиной воли».
– Как новая картина? – осведомился сэр Николас. Было заметно, что он изо всех сил старается казаться разговорчивым и непринужденным, но Фенела почувствовала, с каким усилием дается ему каждый вопрос, и мысленно упрекнула себя за необщительность.
На самом же деле ее просто угнетали усталость и беспокойство, трудно объяснимые для постороннего.
– Картина окончена, – ответила Фенела, – и до деревни я добралась как раз на том самом такси, на котором ее отвозили на станцию. Иначе поехала бы на своем велосипеде…
Ну разве можно объяснить сэру Николасу все обстоятельства, предшествовавшие короткой поездке на станцию с плодом последних живописных усилий Саймона на заднем сиденье?
Не объяснить ему, как она полночи не могла сомкнуть глаз и как в течение долгих часов портрет стоял в темноте, в их с сестрой спальне, отчего и она, и My ощущали себя часовыми, собственной головой отвечающими за его сохранность, так что даже и уснуть не смели: как бы какой беды ни приключилось с драгоценным для них полотном.
Но какими же смешными и надуманными казались теперь, при ясном свете дня, все их страхи… Однако вчера вечером, когда Саймон наконец полностью завершил работу, которую собирался назвать «Завтра», Фенела была твердо уверена, что Илейн ни перед чем не остановится, лишь бы не выпустить картину на суд публики.
Честно говоря, девушка даже сочувствовала Илейн, однако она не менее твердо знала, что, несмотря на в общем-то непростительную дерзость, допущенную Саймоном, портрет этот должен быть продан во что бы то ни стало – ради детей.
А просить Саймона переделать картину – дело абсолютно бесполезное: раз уж он задумывал что-нибудь, то никакая в мире сила не могла заставить его свернуть с намеченного пути.
И уж тем более для Саймона и речи быть не могло об исправлении уже законченной работы – уж скорее он смоет всю живопись до основания! В последнем же случае, как хорошо знала Фенела, пришлось бы ждать еще долгие месяцы, прежде чем отец вновь возьмется за кисть.