Мне было грустно, тяжко, больно,
Но одолев меня в борьбе
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе
Я стал взирать его очами,
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад…
Этот набросок не нашел себе места в "Евгении Онегине". Вслед за ним был написан «Демон» (Томашевский, I, с. 552–553). Сближение Онегина и Демона дало основание комментаторам (см.: Бродский, 107–108) сблизить Онегина с якобы прототипом Демона А. Н. Раевским. Однако поскольку отождествление А. Н. Раевского и поэтического Демона (несмотря на устойчивость такого сближения, восходящего к воспоминаниям современников поэта) на поверку оказывается произвольным, основанным лишь на стремлении некоторых современников и исследователей непременно выискивать в стихах «портреты» и «прототипы», параллель эту следует отвергнуть как лишенную оснований. И образ Онегина, и фигура Демона диктовались П соображениями гораздо более высокого художественного и идеологического порядка, чем стремление «изобразить» то или иное знакомое лицо. Это, конечно, не исключает, что те или иные наблюдения могли быть исходными импульсами, которые затем сложно преломлялись и трансформировались в соответствии с законами художественного мышления автора.
XLVII, 3 — Ночное небо над Невою… — Приведенный в примечании к этому стиху обширный отрывок из идиллии Гнедича «Рыбаки» (см.: VI, 191–192) должен был уравновесить отрицательный отзыв в строфе VII ("Бранил Гомера, Феокрита") и одновременно подчеркнуть включенность «нового» Онегина, в отличие от предшествующих характеристик, в мир поэтических ассоциаций ("Мечтам невольная преданность" — I, XLV, 5).
5 — Не отражает лик Дианы… — Диана зд.: луна. Отсутствие луны на небосклоне для пушкинского пейзажа — характерный признак петербургских белых ночей:
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный…
(V, 136).
11 — Как в лес зеленый из тюрьмы… — Автореминисценция из "Братьев разбойников". Показательно, что этому стиху в контексте романа придан символический смысл, который, видимо, отсутствовал в структуре самих "Братьев разбойников", но вычитывался романтически настроенным читателем. "Один современник, иностранец, очевидно, передавая русские отклики на поэму "Братья разбойники", формулируя понимание ее русскими читателями, писал: "Не является ли именно эта живая любовь к независимости, столь яркая печать которой свойственна поэзии Пушкина, тем, что привлекает читателя сочувственным обаянием. Пушкина любят всей силой любви, обращенной к свободе <…> Без сомнения, в стихе: "Мне тошно здесь… Я в лес хочу", заключено глубокое политическое чувство" (Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965, с. 221–222).