На фоне «шекспировского», «исторического» взгляда, который, в частности, определил безжалостный тон полностью свободной от сентиментальности картины будущей сельской жизни, ждавшей Ленского, если бы он не погиб на дуэли, особенно резким контрастом выступает черновой вариант XXXIV строфы, утверждающей приоритет человеческого над историческим.
В сраженьи [смелым] быть похвально
Но кто не смел в наш храбрый век
Все дерзко бьется, лжет нахально
Герой, будь прежде человек —
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно
И Кесарь слезы проливал —
[Когда он] друга [смерть узнал]
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как)
Он был конечно <н>] дурак
(VI, 411).
Мысль о том, что человечность — мерило исторического прогресса ("Герой, будь прежде человек"), осталась в черновых набросках и не отразилась в тексте, известном читателю. Однако она исключительно важна для понимания той борьбы, которая совершалась в сознании поэта в 1826 г. и определила последующее движение его мысли к формуле: "Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран…" (III, 1, 253) — и конфликту "Медного всадника". Призыв к человечности оказался связанным с возвратом к определенным сторонам идейного наследства XVIII в., в частности к сентиментализму. Этим объясняется неожиданный, казалось бы, возврат к чувствительности:
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе…
Ср.:
Поэзия — цветник чувствительных сердец
(Карамзин, с. 251)
И Кесарь слезы проливал — Имеется в виду рассказ Плутарха: Цезарь "отвернулся как от убийцы от того, кто принес ему голову Помпея, и, взяв кольцо Помпея, заплакал" (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 3-х т. Т. II. М., 1963, с. 390).
XXXVII–XXXIX — Строфы дают два варианта возможной судьбы Ленского поэтико-героический и прозаический. Для П важна мысль о том, что жизнь человека — лишь одна из возможностей реализации его внутренних данных и что подлинная основа характера раскрывается только в совокупности реализованных и нереализованных возможностей. Это заставляло П многократно возвращаться к одним и тем же художественным типам, варьируя обстоятельства их жизни, или мысленно переносить исторических деятелей в другие условия. Так, посылая Д. В. Давыдову "Историю Пугачева", он, уступая привычному ходу мысли, сразу же стал себе рисовать, как выглядел бы Пугачев в партизанском отряде в 1812 г.:
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой
(III, I, 415).
Такая специфика построения характера пушкинских героев снимает вопрос о том, какая из двух несостоявшихся судеб Ленского вероятнее, ибо в момент смерти в нем были скрыты обе возможности. Что бы ни осуществилось, вторая возможность осталась бы нереализованной, раскрывая в романтическом герое возможную обыденную пошлость или в рутинном помещике — скрытого героя. Справедливо пишет С. Г. Бочаров: "Два варианта возможной судьбы Ленского <…> взаимно уравновешены. По смыслу построения этих строф, VI, 37 и 39 (при пропущенной 38) нельзя предпочесть один из этих двух вариантов другому как "более возможный", "более реальный". Любопытно, что совершая такое предпочтение, Белинский и Герцен выбрали разные варианты" (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974, с. 96). Высказывания по этому вопросу Белинского и Герцена см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. VII. М., 1955, с. 472; Герцен А. И. Собр. соч. В 30-ти т., т. VII. М., 1956, с. 205–206. Мысль о невозможности без ущерба для понимания характера Ленского предпочесть один из двух путей и отбросить другой впервые была высказана Л. Я. Гинзбург. — Пушкин, Временник, 2, с. 397.