Тем не менее, пистолет настойчиво лез на глаза, опровергая все его умопостроения простым фактом своего существования, и Андрей сердито накрыл его листом использованной, полупрозрачной копирки. Так было гораздо лучше, и он продолжил работу.
Теперь первый азарт схлынул, дело пошло медленнее, но гораздо ровнее. Статья росла, как стена — слово к слову, кирпич к кирпичу. Этот труд был ничуть не легче, чем труд каменщика, но Андрей любил свою работу во всех видах: и когда она неслась вскачь, и когда плелась заезженной клячей, и когда, вот как сейчас, напоминала тяжеленный воз, который нужно было, сцепив зубы, тащить в гору.
За треском машинки он ничего не услышал и даже не обратил внимания на сквозняк, которым вдруг потянуло по ногам. Он так увлекся, что пришел в себя только после того, как за спиной у него скрипнула половица.
Он насторожился, продолжая колотить по клавишам, весь превратившись в слух.
Он барабанил по клавишам машинки, совершенно не заботясь о том, что печатает: нужно было, чтобы машинка продолжала стрекотать, как ни в чем не бывало. Он даже успел удивиться своей неизвестно откуда взявшейся хитрости: видимо, дед, прошедший весь путь от Москвы до Берлина в полковой разведке, сумел что-то передать внуку — если не на словах или личном примере, то, по крайней мере, в хитросплетениях генов и хромосом.
Половица скрипнула снова, на этот раз гораздо ближе. Андрей снял правую руку с клавиш и задумчиво почесал за ухом.
— Так, что тут у нас? — вслух спросил он и опустил руку на стол рядом с листком старой, потертой копирки.
Голос прозвучал фальшиво и ненатурально, но это уже не имело ровным счетом никакого значения: рука стремительно метнулась вперед, копирка испуганной черной птицей шарахнулась в сторону и, шурша, опустилась на пол. Пальцы Кареева сомкнулись на холодной рубчатой рукояти, он вскочил, опрокинув стул, резко обернулся и, не раздумывая и не испытывая ничего, кроме огромного облегчения, выпалил по стоявшей в двух шагах у него за спиной человеческой фигуре, целясь в живот.
В прихожей на Муху вдруг навалился страх. Тот Страх, что он испытывал, стоя в темном кабинете Снеговой и слушая, как стучат по паркету ее приближающиеся шаги, не шел ни в какое сравнение с теперешним леденящим ужасом, от которого хотелось завыть волком, расцарапать ногтями лицо и опрометью броситься вон — хоть в двери, хоть в окно, хоть в канализацию. Это был даже не страх, а какое-то сосущее, выматывающее нервы и выворачивающее наизнанку предчувствие смерти. Каким-то образом Муха должен был умереть в ближайшие часы, а может быть, и минуты. И в данный момент он почему-то очень этого не хотел.