— Пост номер один, — сказал он. — Бди, полковник. А я пойду соскребать с себя шерсть.
Он со скрипом поскреб ногтями заросшую челюсть и скорчил зверскую мину.
— Изыди, сатана, — сказал ему Мещеряков, и Илларион послушно скрылся в ванной.
Оставшись один, Мещеряков бросил взгляд на джезву, закурил и отвернулся к окну. За окном опять пошел дождь, частые капли громко барабанили по жестяному карнизу.
Наверху, под свесом крыши, гулко ворковали прячущиеся от дождя голуби, в распахнутую форточку тянуло влажной прохладой. Мысли полковника сами собой свернули в привычное русло повседневных дел и забот. Его ждала работа, но оставалось еще кое-что, что были просто необходимо обсудить с Забродовым. Кроме тоге, Мещерякову здесь было покойно и уютно, как нигде. Даже дома, где его покой и отдых бдительно охраняла горячо любимая жена, всегда находились какие-то неотложные дела и требующие безотлагательного вмешательства проблемы наподобие засорившейся раковины в ванной или подтекающего смывного бачка. Мещеряков был далек от того, чтобы роптать на судьбу, но здесь, в похожей на помесь музея, библиотеки и — совсем чуть-чуть — офицерского общежития квартире Иллариона, было единственное место, где он мог со спокойней душой забыть обо всем.
Из ванной доносился плеск текущей в раковину веды и немелодичное, но очень громкое пение Иллариона — Забродов снова дурачился, поднимая настроение полковнику, а заодно, пожалуй, и себе. Мещеряков, не оборачиваясь, покачал головой. «Мальчишка, — подумал он. — Голова седая, а пацан пацаном. Принципы у него…
Если не видеть его в деле, запросто можно решить, что разговариваешь с сущим недоумком, который окончательно свихнулся на почве чересчур усердного чтения. Никакой гибкости в простейших, казалось бы, житейских ситуациях. Никакой, черт бы ее побрал, дипломатии… Другое дело — Забродов на задании. Быстрый, хитрый, умелый, беспощадный, ситуацию видит на сто ходов вперед».
Позади него послышалось громкое шипение, по кухне поплыл дурманящий аромат кофе. Полковник резко обернулся и одним движением выключил конфорку, но было поздно — кофе уже убежал. Мещеряков схватил лежащую на раковине тряпку и принялся торопливо вытирать плиту, обжигая пальцы о горячие прутья решетки и шипя от боли. «Вот дьявольщина, — думал он, орудуя тряпкой со сноровкой бывалого дневального. — Интересно, почему рядом с Забродовым я все время чувствую себя недотепой? Стоял в десяти сантиметрах от плиты и не уследил, потому что пялился в окошко, как второгодник на уроке ботаники. Сейчас придет Забродов и скажет, что из-за таких, как я, Чапаев погиб…»