Люди из долины теперь далеко. Ушли-улетели, точно стая жуков, по дороге через пустыню, и не слышно больше их гула и гомона. Может, едут они где-нибудь в своих грузовичках под музыку из радиоприемников, которые шипят и стрекочут, как жуки и кузнечики. Едут себе прямо по черной дороге мимо иссохших полей и озер-миражей, едут, не глядя по сторонам. Все вперед и вперед, как будто никогда им не суждено вернуться.
Крошка-Крестик любит, когда нет никого вокруг. За ее спиной деревенские улицы пусты, так пусты, что холодному ветру тишины не за что на них зацепиться. Стены полуразрушенных домов стоят, точно скалы, — тяжелые и неподвижные, источенные ветром, безмолвные, неживые.
И ветер молчит, всегда молчит. Он не похож на людей, не похож на детей, не похож ни на одно из живых созданий. Он просто проносится над стенами, над скалами, над твердой землей. Долетает до Крошки-Крестика и обнимает ее, холодит обожженное солнцем лицо, хлопает краями покрывала.
Вот если бы ветер остановился, может, стали бы слышны голоса мужчин и женщин в полях, скрип ворот у колодца, детский крик у щитового домика-школы внизу, где стоят хибары из листового железа. А еще дальше, быть может, Крошка-Крестик услышала бы, как стучат на рельсах колеса товарных поездов, как ревут грузовики-тяжеловозы на черной дороге, спеша к городам, где шум еще громче, и к морю.
Теперь Крошка-Крестик чувствует, как ее наполняет холод, и не противится. Только трогает землю ладошкой, а потом трогает свое лицо. Где-то позади лают собаки, просто так, полают немного и ложатся в кружок в уголке у стены, уткнув носы в пыль.
В этот час тишина так огромна, что все может произойти. Крошка-Крестик помнит свой вопрос, — уже который год она его задает и так хочет знать ответ — вопрос про небо, про цвет неба. Но она не спрашивает больше вслух: "Что такое синева?"
Потому что никто не знает верного ответа. Она сидит неподвижно, под прямым углом, на крутом обрыве, и прямо перед ней — небо. Она знает: что-то будет. Каждый вечер она ждет на своем месте, сидя на иссохшей земле, чего-то для себя одной. Ее почти черное лицо, обожженное солнцем и ветром, чуть запрокинуто, чтобы ни единая тень на него не упала. Она спокойна, ей не страшно. Она знает, что ответ придет однажды, хоть и не понимает толком как. С неба не может прийти ничего плохого, это уж наверняка. Тишина стоит в пустой долине, тишина в деревне за ее спиной — все для того, чтобы она могла лучше расслышать ответ на свой вопрос. Она одна сможет его услышать. Даже собаки спят и не знают, что будет.