В общем, вышло так, что Франсуа все-таки ухитрился добраться до этой глуши, да, да, Франсуа, такой по временам возбужденный и нервный, все-таки оказался среди мирных дремотных равнин и сонных коров, чье мычанье почти не тревожило ночной тишины.
Дидье, старший брат Сибиллы, нес ее чемодан и распахнул перед ней ворота. По посыпанному гравием двору они шли рядом, попадая в ногу. В левой руке Сибилла держала листки, подобранные в потемках в «Фиате». Они вошли в желтый круг света прихожей, потом в освещенную лампой гостиную с простодушным и радостным ощущением привычности и надежности всего окружающего, как и должно быть в доме детства. Если бы Сибилла только заподозрила, если бы поняла, что она вносит в дом, она бросила бы эти листки на землю, разорвала бы в клочки, растоптала бы, сожгла, но она не ведала, что классически правильные прямоугольники своими каббалистическими знаками вот-вот разрушат и разрушат надолго безмятежную надежность ее родного дома.
Но сначала прозвучали радостные, теплые приветствия, традиционные семейные шуточки сомнительного свойства, потом был ужин с куском пирога, специально оставленным для Сибиллы, а потом отдых на широкой кровати, где она спала всегда одна, под знакомый-знакомый шорох листвы о ставни. Извечной битве ветвей со ставнями вторил топот собачьих лап во дворе и еще гуденье запоздалого автомобиля, донесшееся совсем уж издалека, с дороги, сквозь толщу тумана. Сибилла заснула быстро, утомленная долгим днем, тряским путешествием в «Фиате» – за секунду до сна она еще колебалась, а не заглянуть ли ей в листки, положенные на письменный стол здесь же в спальне, колебалась, но истома и усталость взяли свое – как же часто лень и усталость бывают к нам добрее и милосерднее, чем любознательность и энергетичность. И Сибилла заснула, подложив руку под голову, и увидела во сне Франсуа Россе.
В тот же час, только на двести пятьдесят километров севернее, в Париже, Франсуа Россе, снившийся Сибилле, потягивался на персидском ковре – каждый оттенок, каждую ворсинку которого создал неутомимый труд ловких женских пальцев в прошлом веке, – самом красивом из бесценных серовато-розовато-сиреневых ковров, купленном благодаря неисчислимым прибылям Гельмута Фогеля, покойного мужа хозяйки ковра. А сама хозяйка, сильно состарившаяся девочка-подросток, лежала рядом со своим любовником и смотрела сквозь застекленную балконную дверь на звезды, в эту ночь очень яркие и очень грозные, какими обычно в Париже они не бывают. Чаще всего городской смог, дым, облака или тучи прячут их царственный блеск, лишь намекая случайному прохожему о том божественном трепете, восхищении и любви, какие испытывали к ним минувшие поколения. Но в этот вечер над Парижем звезды не только пылали, но, ярко, тревожно вспыхнув, еще и падали, и гасли, и Франсуа Россе все пытался припомнить строчки из Виктора Гюго, которые когда-то учил в школе, но память с трудом поддавалась на его усилия: