Балерина из Санкт-Петербурга (Труайя) - страница 21

И что же, погибла балерина, дала злому року сломать себя?!

– Будь покоен, папенька! – ответила я. – Я не споткнусь!

– Ты говоришь так, потому что еще ни разу не встретила мужчину себе по сердцу!

– Я так говорю потому, что мною владеет танец!

– Но так не будет продолжаться вечно!

– Будет, папенька! Будет, пока я живу!

– Да ведь я тоже когда-то думал, что искусство заменит мне все. Ну, а потом… Потом…

Голос родителя густел, речь становилась тягучею, как это всегда бывало, когда он перебирал лишнего. Извинившись перед коллегами по труппе, перед Мариусом Петипа и перед Чайковским, я решительно взяла папеньку под руку и потащила к выходу, несмотря на его возражения:

– Не рановато ли? Ведь можно бы побыть еще немного…

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в спектакле «Спящая красавица» пробудилась ото сна не прелестная и невинная принцесса Аврора, а я. Сотворивший чудо сие очаровательный Принц приближался к своему семидесятилетию и не испытывал ко мне иной привязанности, кроме отцовской. И при этом обладал столь могучей властью, что ему не потребовалось даже поцелуя, чтобы я проснулась. Нескольких слов с марсельским акцентом, прозвучавших как заклинание, оказалось достаточно, чтобы я почувствовала себя самой счастливой и самой ре– шительной среди всех его сподвижниц.

Отныне, верный своему обещанию, Мариус Петипа поручал мне все более сложные вариации в различных балетах, хореографию которых заказывал ему всемогущий директор Императорских театров Иван Всеволожский. Так, в середине февраля 1891 года я выступила в «фантастическом балете» в трех актах «Калькабрино» на музыку Людвига Минкуса; и снова в ведущей партии выступила Карлотта Брианца. На следующий год маэстро поручил мне роль первого плана в спектакле «Щелкунчик» – в эту пору не проходило и дня, чтобы я не заглянула к великому марсельцу: то разучить какую-либо фигуру под его отеческим взглядом, то просто помочь ему разобрать бумаги и выслушать его комментарии и посвящения в тайны ремесла. Мнe случалось порою заносить на бумагу мелькавшие в его голове мысли о постановках или размышления о сценическом искусстве, мимоходом проскальзывавшие в самом банальном разговоре. В эти мгновения танцовщица превращалась в летописицу – и уверяю вас, что эта последняя деятельность казалась мне ничуть не менее достойной, чем первая. Напротив того: как мне представлялось, дополняя мою жизнь балерины, она придавала ей более глубокое, более волнующее значение.

Постоянные визиты к Мариусу Петипа превратили меня в близкого друга семейства. Жена Мариуса, Любовь Леонидовна, моложе супруга на тридцать лет, была когда-то актрисой и выступала в его балетах и водевилях, прежде чем полностью посвятила себя детям. Ее веселость, искренность и легкомыслие контрастировали со скрупулезной серьезностью ее благоверного, постоянно пребывавшего в заботах о точности и совершенстве. Она сразу привязалась ко мне. Называла меня «записной тетрадкой Терпсихоры», «памятной книжкой Мариуса»… Познакомилась я и с дочерьми Петипа. Старшая, Мария, посещала уроки танца и музыки; Вера тоже мечтала о театральных подмостках; что же касается младшей, Евгении, то она была столь тщедушна, что предпочитала лишь наблюдать бурную жизнь других, мечтая, что рано или поздно настанет и ее черед проявить себя. Сыновья Мариуса, уже взрослые, жили своею жизнью, гастролировали по провинциальным городам и навещали родителей в перерыве между двумя турне. Весь этот маленький мир принял меня, как родную. Дом семейства Петипа был точно гудящий улей, и я, столько настрадавшись от того, что была единственным ребенком, отдыхала в этой атмосфере душою; особенно импонировали мне царившие в этом доме порядочность и добродушие. Переступая порог сего жилища, я желала только одного: слиться с радостью каждого из них и поболеть за его планы. Мне представлялось, что этому странному племени скоморохов было присуще нигде более не существующее смешение русского гостеприимства и французского духа. Здесь мы были в России и во Франции разом; здесь говорили по-французски и одновременно всею душою боролись за то, чтобы русский балет восторжествовал на всех европейских сценах. Сказать короче, самый воздух, которым я дышала в этих стенах, был куда более легким и освежающим, чем в нашей грустной квартирке на улице Полтавской, так что в доме у Петипа я засиживалась до неурочных часов и возвращалась к несчастному моему родителю с тоскою и из одного лишь чувства долга. Надо сказать, что мое время было строго расписано: каждое утро я шлифовала свою технику, трудясь у палки под наблюдением одного из хореографов – бывших учеников Петипа. Когда же выдавались свободные часы, я спешила к своему великому наставнику, словно желая дополнить суровую гимнастику тела более субтильной гимнастикой ума.