В эти месяцы, далеко не лучшие в жизни Мариуса Петипа, страну глубоко потрясли события, перед которыми театральные перипетии казались мышиной возней. Все головы были забиты политикой. Вступление России в войну с Японией, подвергшей бомбардировке русский флот на рейде Порт-Артура, было встречено в обществе единым порывом гордого энтузиазма. Но патриотический подъем, вызванный японским вероломством и народной верой в непобедимость царской армии, сменился обеспокоенностью при получении первых же сводок с полей сражений. Газетные полосы, пестревшие новостями о неудачах русских на японском фронте, отвлекали практические умы от интереса к фривольной жизни сцены и кулис. Да и сам Петипа зачитывался столбцами газет, которые исследовал с первой до последней строки. Он даже выписывал их из Франции, невзирая на то, что они жестоко запаздывали по причине медлительности почты, – ему необходимо было услышать иной «звон колокола», нежели тот, что в Москве и в Санкт-Петербурге: ему казалось, что здешняя пресса о многом умалчивала. И вместе с большей частью русских негодовал по поводу действий социалистов-революционеров, которые, пользуясь вызванной войною смутой, подстрекали к забастовкам и множили число покушений – ему ли, ревностно служившему России при четырех императорах и удостоившемуся множества высочайших наград, не предавать осуждению врагов монархии?! Эти любители половить рыбу в мутной воде были в его глазах главными виновниками упадка нравов, вкусов и традиций. Эти люди еще чудовищней, чем даже зловещий Теляковский, – они рыли могилу истинной России и истинной красоте! Поражения на фронтах причиняли ему не меньшую боль, нежели неудачи в театре. Он, больший консерватор, чем самые отъявленные монархисты, больший россиянин, чем самые чистокровные русские, плакал у меня на глазах, когда пришло сообщение о позорной сдаче Порт-Артура японцам. Некрологи памяти павших на фронте публиковались бок о бок с военными сводками. В немногих по-прежнему открытых театрах актеры играли при полупустых залах. Время от времени на императорских сценах ставили то один, то другой балет Мариуса Петипа, но он даже не ходил посмотреть на них. Его любимые танцовщицы – Анна Павлова, Ольга Преображенская, Вера Трефилова и ваша покорная слуга – доносили до него отзвуки этих представлений, которые он с горькой ухмылкой называл «посмертными».
1905 год открылся волною забастовок, накрывшей все заводы Санкт-Петербурга, девятого января колонны рабочих, предводительствуемые неким попом Гапоном, с пением молитв двинулись к Зимнему дворцу. Я же, оставшись в это воскресенье дома с отцом, только к вечеру узнала о разыгравшейся на улицах столицы кровавой драме. Казаки, бросившиеся на манифестантов с саблями наголо, солдаты, палившие в упор по женщинам и детям невинным, крики из толпы: «Что же вы делаете? Стыд и позор! Мы не японцы!» Но Мариус Петипа, хоть и был, как и я, удручен происшедшим, не спешил обвинять Государя, который, как утверждали, укрылся в Царском Селе, чтобы не принимать депутацию от манифестантов. Вместо этого он пытался искать ему извинений: «Те, кто стрелял в народ, может быть, и убили нескольких безвинных, но боюсь, что в этот день получил смертельную рану еще один безвинный: царь. Вот что тяжелее всего!»