— Кто его знает, — я пожимаю плечами и в свою очередь спрашиваю: — Кто там живет, в той квартире, знаешь?
— Само собой. Как не знать. Я уж после кражи раза два, считай, побывал там. Значит, так. Сам на фабрике работает. Начальник отдела. Солидный товарищ. Персональная машина у него. Ну, и собственная, конечно, имеется. Фамилия Купрейчик, зовут Виктор Арсентьевич. Ну, а жена — доктор, молодая еще.
Егор Иванович умолкает.
— Все? — нетерпеливо спрашиваю я.
— Все, — кивает Егор Иванович. — Двое их, значит, осталось. Ну, у него, правда, еще семья. Но та не в счет. Он с этой законно.
— Ты говоришь, осталось двое. А сколько же их было?
— А недавно еще трое было. Батюшка ее еще. Его квартира-то. Знаменитый профессор, академик. Тоже по медицине. Фамилия Брюханов, не слыхал?
— Слыхал.
— От батюшки небось?
— Ну да.
После того как отец смотрел в госпитале тяжело раненного Игоря, а потом еще двух или трех наших ребят, многие уже знают, кто он у меня, и я чуточку горжусь, а больше, пожалуй, мне неловко от этой популярности.
— Ну, ясное дело, — кивает Егор Иванович. — По одной линии работали. Но Брюханов-то все же академик. После него знаешь сколько осталось. Одних картин не сосчитать.
— Давай-ка уточним, — говорю я. — Кража, значит, когда была?
— Двадцать первого, в среду. А сегодня у нас пятница.
— Так. А убийство, по словам Лехи, произошло во вторник, вечером. Неужели одна и та же группа? Чем же им этот Гвимар Иванович помешал?
— Надо работать, — опять вздыхает Егор Иванович. — Так разве скажешь, чем да почему?
— Сейчас в ту квартиру идти, наверное, бесполезно? — спрашиваю я. — Небось на работе хозяева-то. Как думаешь?
— Кто их знает…
— Давай на всякий случай зайдем, — решаю я. — Все-таки шестой час уже. Его, значит, Виктором Арсентьевичем зовут. А супругу как, не знаешь?
— Инна Борисовна. А фамилию отца оставила. Брюханова, значит.
— Знаменитая фамилия, — киваю я. — Гордиться надо.
Все время, пока мы ведем этот спокойный деловой разговор, я не могу отделаться от мысли, которая не дает мне покоя, просто жжет меня: значит, все-таки убили… Не врал Леха, не хвастал. Убил… Как рука поднялась? Какая должна быть пустая душа, какое тупое равнодушие к людям, к человеческой жизни. Откуда это берется? Человек кричит, а он не чувствует его боли. Вот за себя он, гад, боится, себе плохого не хочет, себе небось желает всех доступных его пониманию радостей. Ну, держись, Леха, держись. Убил ты все-таки человека. Так тебе это не пройдет, не может пройти. И тебе, Чума, тоже… Тебе особенно…
Мы заходим в темный подъезд, и старенький лифт с усилием тащит нас на третий этаж. У высокой, тяжелой двери, аккуратно обитой квадратами красивого дерматина, как спинка кожаного дивана, с медной, слегка потемневшей от времени табличкой «Профессор Б. К. Брюханов» я кручу старинный звонок, и он надсадно, с усилием верещит за дверью. Мы прислушиваемся. Я уже собираюсь снова приняться за работу, когда до нас доносятся чьи-то шаги и женский голос испуганно спрашивает: