Алексей так и не осмелился сказать старику, на что решил потратить деньги. Сколько помнил себя, он всегда мечтал о белой лошади. Этот конь приходил на зов, как забытый тотем его племени, и из мрака родовой памяти вылетал широкогрудый красавец с волнистой гривой и косматым белоснежным хвостом, и эта детская блажь не умирала в Алексее, и даже сны снились рыцарские, где копье и белый конь были его единственными спутниками.
Цыганский дом одиноко стоял на взгорье за Ярынью. Издалека был он похож на замок, украшенный коваными решетками, балконами и флюгерами, в виде скачущих в разные стороны лошадок. Позади дома был пристроен широкий двор, за ним выгон, со всех сторон огороженный поскотиной, где цыгане пасли своих коней и кобыл.
Никакого барыша лошади не приносили, но оставались рядом с домом, как символ будущих кочевий, без которых цыган — не цыган. Последнее время цыгане начисто забросили торговлю тряпками и косметикой и теперь, не особенно таясь, торговали «белым зельем». Цыганки «шовихани» регулярно навещали столицу, где их «черный глаз» и знание психологии глупых и нервных «горгио» немало способствовали процветанию оседлого табора. Обитатели дома пользовались дурной славой среди аборигенов. Уже одно то, что на окраине вымирающего и стремительно дичающего городка высился белокаменный особняк, настораживало и отвращало ярынцев, сохранивших остатки примитивной добропорядочности. Цыганские выселки были в глухой осаде, несмотря на то, что жили цыгане подчеркнуто законопослушно, тщательно оберегая свои племенные тайны.
Единственным «горгио» вызывающим уважение цыган, был не местный участковый Петров, а лесничий Алешка. Причиной тому стало забавное событие в ярынском лесу, оставившее глубокий след в местном фольклоре.
Известно, что цыгане с особым чувством относятся к двум живым существам: медведю и лошади.
Медвежья охота прежде была занятием опасным, почетным и в некотором роде необходимым. Еще сто лет назад медвежий род доставлял немало беспокойства жителям лесного края. Медведь и скотину задирал, и овес молочной спелости травил, пасеки громил, случалось, что и на людей шел. А теперь, когда и зверь измельчал, а человечишко и того паче, а убойная сила всех видов охотничьих вооружений выросла непомерно, превратилась медвежья охота в праздную, почти царскую утеху любимцев жизни.
О том, что в заказнике появился медведь, долгое время знал только Егорыч. Зверь был пуганый, человечьи тропы обходил далеко. Но верная примета медвежьего обиталища — разворошенные муравьиные кучи, свалки темного звериного назьма — попадались леснику все чаще.