Ближе к ночи собаки притрусили к костру, и, подрагивая, улеглись поближе к огню.
До утра гости парились в баньке, с визгом и хохотом купались в снегу. Палыч вовсю выслуживался и за банщика и за «поддавалу».
В избушке Алексей с наслаждением растянулся на печке.
Егорыч по-детски улыбался, жмурясь на свет коптилки, но не торопил с рассказом, все прочитав по блаженному лицу Алексея.
— Берлога сразу за поворотом оказалась, — устало рассказывал Алексей. — Все, как ты говорил, и амбразура, и пар, и запах…
— Эх, память… Вот ведь голова садовая, что в войну было, все помню, а что надысь запамятовал… Это ж по осени было: на повороте этом полуторка с конским навозом опрокинулась. Машину-то через день-другой вытащили, а навоз, стало быть, лежит, преет. От того и горячо было, и запашок густой.
Неизвестно какими путями эта удалая история просочилась в поселок и стала предметом бахвальства и местной гордости. Не в каждой дубраве бродит матерый. Медведь одним своим призрачным существованием будил неясные мечтания о вольной, дикой, насыщенной переживаниями жизни. И каждому хотелось, чтобы жил где-то в лесной глуши огромный сказочный зверь.
Алексея, положительного героя всей этой истории, особенно зауважали цыгане.
— Для нас лошадь и медведь выше человека, — сказал цыган, пришедший выписать несколько стволов соснового сухостоя.
Через несколько дней Алексей стоял у кованых ворот цыганского терема.
Дородный цыган проводил Алексея внутрь дома. В роскошных, жарких комнатах на коврах отдыхало семейство. Несметное множество телевизоров, видеотехники и музыкальных центров было разбросано по всему дому. Сидя на ковровых подушках, женщины смотрели телевизор. Мужчин нигде не было видно. Цыганята с криком «Горги!» понеслись куда-то вглубь дома.
— Как звать тебя, бриллиантовый?
Высокая, усатая цыганка, подбоченясь, разглядывала Алексея.
— По-вашему, наверное, Алеко.
— Алеко — нехорошо для тебя. «Алеко» — луна. Это имя для цыгана. Луна защищает цыган и берет их души после смерти. А ты не Луна, ты — Солнце!
— Садись, выпей с нами чаю, — приступила молодая красивая «шовихани».
Двое цыганят втащили в комнату огромный электрический самовар. На ковре расставили чашки и вазы со сластями.
— Для цыгана нет Солнца. Ему светят только два света: огонь в его кузнице и луна, — говорила старуха, обвязанная платком поверх седых косм. — Никто не знает, откуда так пошло. Стариков теперь никто не слушает, но только старики помнят, как было дело. Говорят, когда Бог давал свои заветы, цыгане вместо того, чтобы выбить их в камне или прочеканить на серебре, записали на капусте, проходил мимо осел и ту капусту съел. Про цыган много говорят. Слышала я, что наши ковали сделали четыре гвоздя для распятия, за то и не любят цыган.