Вдвоем с собакой они вытянули рулон из-под осевшего холма. Батарейки в фонаре сели и в мерклом свете он разглядел только жуткую кровавую маску и голое, зверски искалеченное женское тело. Резаные раны слезились от дождя. Из измученного тела торчал осколок бутылки. Не помня себя, он вынул бутылку, и кровотечение сразу усилилось. Кровь показалась ему теплой на ледяном дожде. Он сбросил и расстелил дождевик, перекатил на крепкий брезент тело, и поволок на заимку. Велта, поджав хвост, трусила за ним. Рука немела до самого плеча, и каждый шаг по болоту давался ему с трудом. Он часто останавливался, отдыхал. На привалах собака деликатно вылизывала сочащуюся сквозь плащ кровь, и он не прогонял ее. Мысли его метались и сводились к одному, что никаких лекарств в избушке нет.
В середине пути тропу перегородил разлившийся ручей. Туго увязав скомканное тело в плащ, он закинул его за спину, как гамак, и, по колени увязнув в размытом грунте, перешел ручей вброд.
Глубокой ночью он вернулся на заимку. В избе засветил скудную коптилку. Пока он тащил женщину по болотам, ее кровь обмыло дождевой водой, и теперь в тусклом свете лампы он вновь испугался этого изуродованного, найденного в могиле тела. «Господи, разве такое возможно… Как жить, если такое возможно…» Он старался реже взглядывать на ее лицо: распухшее, синюшное, в крупных ссадинах, волдырях и глубоких язвах от ожогов. Видимо, ее последнее пристанище, кусок линолеума, пытались поджечь. Волосы ее почти выгорели, и осыпались с головы хрупкой блестящей коркой. Он завернул ее в простыню и перенес на кровать. В сенях нашелся припрятанный Егорычем спирт, в подсумке — аптечка, привезенная из госпиталя. В кармашках позвякивали ампулы, лежало несколько одноразовых шприцов.
Он обмыл глубокие раны спиртом, сделал несколько уколов лекарства, которым когда-то лечился сам. Порывшись в шкафу, нашел чистую рубаху Егорыча и, распустив ее на бинты, перевязал где смог. Велта подошла и принялась зализывать глубокую рану на желтоватом бескровном бедре. Понимая, что лекарств не хватит, чтобы обработать все раны и сделать необходимые инъекции, Алексей вновь доверился собаке. Внутреннее кровотечение остановилось, и сразу сухо заблестели порезы и раны, запали вены. Алексей разогнул ее руки, дивясь тонкости сочленений, потрогал пульс. Запястье было недвижным и тяжелым. Женщина была мертва.
Он принес таз с дождевой водой, плеснул в воду уксусом, обтер тело и промокнул насухо. На белом полотнище еще оставались размытые следы крови, но женщина уже не дышала. Страшась коснуться содранной кожи на хрупких позвонках, отер спину: ровно загорелую, летнюю, золотистую. С невольным укором он подумал, что она совсем недавно загорала голой, где-нибудь на южном пляжике. Под затылком темнел значок-татуировка: маленькая зубчатая корона, похожая на посвящение в сан. Он остриг обгорелые ошметки волос на ее голове и бросил в печь. Взяв иглу, нитки, из старой, но крепкой льняной простыни стачал длинную рубашку и обрядил покойницу. Из уголка простыни сделал косынку и туго обвязал изувеченную голову подобием платка. Лицо умершей ежеминутно менялось: опухоль и отеки сбежали со щек. Синяки и багровые следы ударов посветлели. Алексей, не отрываясь, смотрел на высокий лоб, правильно округлый, как чаша, на проступившие собольи хвостики бровей. Заострившийся нос, бескровные щеки стали почти прозрачными. Короста содранной кожи и волдыри на губах обмякли и больше не искажали лица.