Это, конечно, не просто так говорится, а особенным голосом, «змеиной песней». Не на всех действует, но на многих. Уж этим-то селянам сойдёт.
И стали они по очереди в круг заходить, на колени опускаться да отвечать мне.
Каждого спрашивала: «Не ты ли согрешил? Ответствуй духам Круга!» Сперва сам хозяин, потом хозяйка, старший сын, жена его… Все говорили «не я», поднимались и выходили.
Девятым младший сын хозяина зашёл, крепкий загорелый парнишка лет пятнадцати.
Встал на колени — а я вижу, дрожит, губы у него дёргаются. Только собрался было затянуть «не я» — а перекосило его, скрючило, и как заорёт он дурным голосом:
«Я! Я! Моя вина!» — Духи Круга, — говорю нараспев, — не мучьте боле дурака. Признался он. А теперь, — поворачиваюсь к нему, — отвечай, зачем баловал?
Ответил он, давясь слезами от стыда и страха. Дело понятное — на отца в обиде был, отомстить хотел. Жениться надумал, да не пускал его отец — и семья у девицы бедная, и сам ещё маловат…
— Вот вам и правда, люди добрые, — сказала я, стирая посохом «колдовские знаки».
— Не спешите на духов кивать, сперва промеж себя разберитесь.
Хозяин побагровел весь, глаза вылупились, я уж боялась, удар его хватит. Но ничего, сдержал себя. Велел младшему — мол, в дом ступай да меня дожидайся.
На миг жалость во мне взметнулась, чуть было не попросила я старика пожалеть сына, но подавила глупый бабий порыв. Заслужил паршивец строгого наказания.
А как довезли меня обратно, к дому, солнце уже закатилось, воздух прозрачнее стал, тени сизые повсюду протянулись.
На дворе тёмная фигура стоит. Подошла я ближе — так и есть, Таурмай. Глаза от слёз опухшие, плечи трясутся. Давно, по всему видать, ждёт.
— Ну чего ревёшь-то, дурочка? — взяла я её за руку. — Пойдём.
Отвела бедную женщину в дом, посадила на кухне, возле очага, похлёбки бобовой ей миску пододвинула. Потом вышла ненадолго и вернулась.
— Вот, глянь, Таурмай, узнаёшь?
И протягиваю расписку.
Побледнела она, руки затряслись. Ещё бы ей не узнать.
— Была дрянь, — сказала я, взяла дощечку, швырнула в пламя очага. — И нет боле дряни. Страшного я духа на ростовщика напустила. Ингрийя зовётся, восточным ветром ведает… Ты обо всём этом молчи, не то, глядишь, Ингрийя и на тебя перекинется… Дочке скажешь, мол, совесть у господина Гиуртизи проснулась, простил он вам долг…
Насилу я её успокоила. Рыдала вдова, всё мне ноги порывалась целовать. Выставила я её из дома, а на пороге сказала:
— Что ж до платы, то я даром ничего не делаю. Возьму плату, но не сейчас… И не деньгами возьму. Когда срок придёт, вызову тебя и объявлю, что мне потребно. То и сделаешь. А ныне ступай.