— А ещё, тётушка, — не сдавался Гармай, — уж больно расставаться с тобою жалко.
И мне, и господину…
— Ха, — вытянув руку, я слегка дёрнула его за ухо. — Жалко, видишь ли, ему…
Мало ли кому чего жалко. Да только судьбе жалость наша без разницы. Слепая она потому что и глухая. Как скала, как облако, как вон это бревно…
— Матушка Саумари, — тихо и очень серьёзно сказал Алан и, поднявшись на ноги, достал откуда-то свой резной деревянный крест. — Вот, возьми себе. Ну пожалуйста, возьми. Мне так спокойнее. И да пребудет с тобой сила триединого Бога — Отца, Сына и Духа Святого. И молитвы Пречистой Матери его да уберегут тебя от всякого зла.
— Да ладно, пускай, — я взяла крест и сунула его за пазуху.
«Матушка»… Не «тётушка», значит, а «матушка»… Сколько же лет не звали меня этим словом? Две дюжины…
В глазах защипало, но я удержалась. Спать надо.
Мне, считай, повезло — не в сырой подвал засунули, и не в яму, где по колено гнилая вода, а на самый верх Вороньей Башни. Под самыми сводами — даже встав, не дотянешься, — узкое оконце, толстой решёткой забранное. Солома для постели чистая, крысиных лазов не заметно, да и сухо здесь. А что мошкара вьётся да зудит, так то мелочь, не стоящая внимания. И верно сказать, позаботился обо мне славный Аргминди-ри.
Когда везли сюда, в столицу, то в деревянной клетке была мягкая соломенная постель, которую ежедневно меняли, и вдоволь было еды — не высокородных яств, конечно, но сытной и вкусной. Даже вяленым мясом старушку баловали… Зевак, собиравшихся закидывать меня гнилыми овощами, воины отгоняли древками копий.
Наверняка не по своей воле, а следуя приказу. Сами-то они боялись меня прямо как злого духа. Ещё бы — и ведьма я, и зачинщица смуты, и жрица какого-то нового и страшного бога…
А всего ведь пошёл дюжинный день с тех пор, как рассталась я с ними — с теми, чьи жизненные линии переплелись с моею столь же затейливо, как и ломаная линия наставника Гирхана.
Не стала я тогда прощаться, побоялась, что слёз не удержу. Ведь кто я есть — слабая женщина, хоть и науки хитрые освоила, сабельный бой да прочие искусства.
А всё одно — сердце моё точно на чьей-то огромной ладони лежит и рвётся от боли.
Встала я до рассвета, поглядела на них, спящих — Алан на спине раскинулся, руки под голову положил, а Гармай подле него калачиком свернулся, будто дитя малое. И поняла я, что спешить надо, иначе не выдержу. Взяла кожаный пояс Алана, вывязала тремя узлами на нём слово «удача», потрепала по холке стреноженного коня. Потом Гхири своего неразлучного тихо высвистела, по шейке погладила и велела: