-- О, нет, не бойтесь. -- Сен-Жермен знаком попросил банкира успокоиться. -- Этот несчастный, как и все профаны, путает то, что может быть и то, что действительно будет. Не предавайте значения тому коктейлю из знаний, которым он пичкает трактирную публику.
-- Что же вы собираетесь делать? -- Спросил совершенно сбитый с толку метр Гонто.
-- Я приму свои меры. -- Ободряюще улыбнулся Сен-Жермен. -- Для начала попрошу вас отвезти меня в Париж и показать этого смутьяна.
-- Я к вашим услугам, -- банкир поклонился.
Через десять минут граф был готов в путь. Он сменил кожаный фартук, запачканный реактивами, на скромный но дорогой камзол серого бархата, расшитый серебряной канителью. На голове, скрывая черные, как вороново крыло, волосы, сидел аккуратно напудренный парик. В руках толстая эбеновая трость с резной камеей в рукоятке. На губах неизменная улыбка.
-- Едемте.
Путь до Парижа занял два часа. Граф хранил молчание. Оно не было напряженным. Скорее выдавало задумчивость и грустные мысли. Метру Гонто было от этого не по себе. Он предпочел бы развлечься беседой, порассказать о семье, о детях, о падении нынешнего оборота банков в связи с прусской войной. Спросить у чудного гостя, раз он такой завзятый пророк, скоро ли конец этой разорительной бойне с Фридрихом, и куда выгоднее вкладывать деньги -- в перевозки зерна из Нового Света, или в индийский чай -- тоже ведь мода пошла!
Но банкир не осмеливался прервать безмолвие, поскольку спутник казался очень огорчен и погружен в себя.
Париж встретил их мелким дождем. Начиналась осень. Над Сеной стоял туман, от которого колоссальные ковры плюща и дикого винограда, свисавшие с каменной облицовки набережных, отливали влажной изумрудной зеленью.
На улицах было немноголюдно. В предместье Марэ карета остановилась у кабачка "Шпора".
-- Я помню, как город разрастался, -- тихо сказал граф. -- Как на этом мете была пустошь, хорошо видная с Монфокона. После страшной Варфоломеевской ночи она издали вся казалась усеяна обрывками бумаги. Это белели рубашки убитых -- ведь на людей нападали ночью, они едва успевали выскочить из постелей. Теперь мало кто вспоминает, что резню начали гугеноты, и не в Париже, в а Кагоре и Васи. Несчастных скидывали прямо в воду, и с обеих сторон призывали Бога.
-- Я думаю, Бога не знали ни те, ни другие, -- мрачно заявил Гонто.
-- Ошибаетесь, -- с грустью отозвался спутник. -- И те, и другие узнавали Его, когда страдали во имя своей веры.
-- Говорят, монахов подковывали, как лошадей, и расстреливали, привязав к деревьям. -- сказа банкир. -- Хорошо, что сейчас такое уже не возможно.