Но и связная фраза: "Наполеон смерть пять май одна тысяча восемь сто двадцать один год" еще не обладает никаким смыслом. Видимость того, что здесь утверждается о дате смерти Наполеона - только видимость. Дело в том, что связь между числительными предполагает известные сведения о летосчислении, но никаких представлений о нем у нас нет, уже по условию. Связь значений слов "смерть" и "человек" так же задается только на высшем из приведенных здесь уровней, по существу она утверждает о наличии каких-то философских обобщений, касающихся суетности бытия и смертности всего сущего. Но подобными знаниями мы так же - "по определению" - еще не располагаем, ибо высший уровень все еще недоступен нам.
Таким образом, только знаковый для всей истории девятнадцатого столетия факт: "Наполен умер пятого мая 1821 года" наполняет смыслом каждую структурную единицу этой записи, а значит, формирует и уровень фразы, и уровень лексикона, и уровень алфавита. Но это исключительно потому, что за общим этим утверждением стоит и весь язык, и вся система знаний, позволяющая нам устанавливать строго определенные отношения между всеми элементами действительности, отображенными в составе данного предложения. Стоит свести все только к самому предложению, как немедленно исчезнет и весь смысл, и определенность всех структурных составляющих этой записи.
Общий вывод заключается в том, что смысл любому тексту придает, в конечном счете, только высший иерархический уровень. Незнание его законов лишает смысла любую запись. Так, египетские иероглифы были известны давно, но долгое время спорили о том, что они представляют собой определенную письменность. Поэтому в иероглифических записях зачастую отказывались видеть фиксацию каких-то фактов, они уподоблялись чему-то вроде национальных орнаментов.
Напротив, язык как целое способен придать смысл и заведомо бессмысленным знакосочетаниям. Иллюстрируя эту мысль, известный российский лингвист Лев Владимирович Щерба для вступительной лекции по "Введению в яыкознание" построил искусственную фразу, ставшую с тех пор известной каждому начинающему лингвисту: "Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка".
Ни одно слово этой фразы не содержится в русском языке, больше того, слова подбирались таким образом, чтобы их не было бы и во всех других распространенных языках. И тем не менее мы каким-то странным образом догадываемся обо всем том, что говорится в ней. Мы явственно различаем, что куздра, бокр и бокренок - это некие живые существа, причем последний - это детеныш второго. На это указывает, во-первых, употребленное правило склонения существительных: ведь если бы речь шла о неодушевленном предмете, то вместо "бокра" стоял бы "бокр": во-вторых, дифференциация действий самой "куздры", иначе говоря, перемена действия по отношению к "бокренку". Мы сознаем, что речь идет о некотором разовом (или весьма кратковременном) и уже завершенном воздействии на "бокра". Об этом говорят суффиксы "л", свидетельствующий о прошедшем времени, и "ну", утверждающий о его однократности (или кратковременности). В то же время по отношению к "бокренку" действие продолжается в настоящее время, о чем говорят все те же суффиксы. Законы языка говорят о том, что действие, которому подвергся "бокр", носит такой характер, что его предпочтительней избегать. Об этом говорит гласная "у" в корне слова "будлать". Заметим, что если заменить ее на мягкое российское "е", смысловая окраска фразы станет совсем иной: угрозой подвергнуться "бедланию" в общем-то можно и пренебречь. Гласная же "у" в сочетании с обстоятельством образа действия "штеко" - это уже нечто такое, что лучше принимать всерьез...