Фиолетовый шквал забушевал раньше, чем Альрихт успел задать соответствующий вопрос.
— Вопрос Клосса Этерно, островитянина, рассмотрен, — сказал гроссмейстер, поглядывая на Клегена. Тот не возражал. — Решение принято. Теперь, коллеги, нам предстоит совершить последнее, неприятное, но необходимое деяние. Мы должны решить, как мы поступим с виноватыми. А затем… э-э, собственно поступить. Ваши предложения?
— Распылить обоих, — кровожадно сказал Вельстрем, шурша чем-то под столом. — А что они сделали?
— Я не был бы столь категоричен, — деликатно сказал Миштект, вытирая лоб. — Гроссмейстер призывал нас к терпимости, и я склонен с ним согласиться. Не стоит обагрять руки кровью в преддверии Рассвета, коллеги, это тяжким грузом ляжет на наши сердца. Я предлагаю лишить обоих памяти. Полностью. И отпустить.
Чистые руки хочешь, подумал Альрихт. Какие же мы нежные, ах, боже, прямо хоть не заругайся при них, а то покраснеют. Чистые руки и холодные ноги. То есть сухие. Грязные, но сухие. Ну, ты у меня еще будешь бедный, голубчик ротонский, символ процветания, декшасс, жирный безмозглый бздыч, гундящий под окном. Почему ж я так ненавижу голубей? Голуби-то тут при чем? А, ничем они, голуби, не лучше людей. Такие же тупые паразиты.
Встал Мегиш. Губы его были сжаты в тонкую прямую линию.
— Я убежденный противник всяких мучений, — сказал он решительно. Оторвать голову — это да, можно, особенно если за дело. Но я не хочу, чтобы живое существо, такой же сын Эртайса, как и мы с вами, бродило во тьме Заката и Ночи, не понимая, что с ним происходит, где искать кров и пищу, как защититься от угрозы. Это бесчеловечно. Я взываю к вашему милосердию, коллеги, и требую — убить. Сжечь, и все. Если кому-то кажется мало — пусть придумает больше. Но больше не надо.
— Мы хотели защититься от утечки информации, — деловито сказал Шаддам. — Может быть, убить и заточить душу?
— Больше похоже на правду, — решительно поддержал Клеген. — Я за.
— Милосердие и предосторожность, — вдруг заговорил молчаливый Тузимир, прекратив писать. — А что, если заточить — и все?
— Кто придумает темницу, откуда нельзя сбежать? — пробормотал сильно запачканный дергунчиком адепт, имени которого Альрихт не знал.
— Есть такая темница, — приветливо сказал Тузимир. — Во времена правления Цагатарна Хигонского один из братьев наших в монастыре Эдели совершил великий грех супротив справедливости, и покарали его довечным заточением. Так до сих пор не вышел, хотя, говорят, силен был безмерно.
— А что сделали? — настороженно спросил Нерваль.