А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:
— Ребята, макайте в мед-то!.. С медом-то оладьи лучше… Ибрагимушка, кушай.
Варварушка, садись…
Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив. Но сегодня распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.
Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:
— Совсэм зря… каторгу гнали…
— За что? — враз спросила вся застолица. Ибрагим провел по усам рукой, икнул и начал:
— Совсэм зря… Сидым свой сакля, пьем чай… Прибежал один джигит: «Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, — он сорвался с места и кинулся на середину кухни, — кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! — черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.
Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.
Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
— Все время на цепи сидел, как шавка… Раскачаться надо, мошной тряхнуть…
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
— Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой… А просто так, из анбиции…
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились — полон дом.
Марья Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
Зала — довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине — рожа вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
Посреди залы — огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше — четырехугольный, специально для «винной батареи», как выражался господин пристав — почетнейший гость, — из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
— Ну, вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! — посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. — Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте…
— Мне попроще, — и священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
— А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, — шутит хозяин.
— А то ерша хвати, водки да лафитцу.
— Поди ты к монаху в пазуху, — острит священник. — Чего ради? А впрочем… — Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. — Ну, дай бог! — и, не моргнув глазом, выпил:
— Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал: