Через два дня к табору эвенков явился верхом на лохматой и низкорослой якутской лошадке Григорий Маркин, узнавший от Бертина о несчастье, приключившемся со старым знакомым Сохачом.
— Капсе, догор! — крикнул лежащему у костра приискателю и соскочил с лошади, царственно бросил повод шустрой Лушке.
— Айхал, Гришка! — усмехнулся в бороду Игнатий. — Славься, друг…
Маркин, на случай осенней мороси, был одет, поверх меховой справы, в просторную камлейку из ровдуги — оленьей замши, с орнаментом. На ногах — короткие олочи из неё же, к поясу привешены изукрашенный кисет и узкий якутский нож в деревянных ножнах. На голове — малахай из волка.
— Капсе, удаганка, — обратился Маркин к жене Степана и весело засмеялся, — разводи священный огонь, шаманить будем.
— Т-ы-ы-ы-й! — хмуро огрызнулась женщина. — Ты шибко дурной урянхай. Совсем ты абаасы — злой дух.
Егор впервые услыхал её голос, хриплый, надтреснутый и какой-то страшный. Игнатий на его вопрос, что такое удаганка, негромко ответил косясь на Лушку:
— Шаманка это по-ихнему. Как наша баба-яга. Ишо увидишь иё моленья, ясно дело, свихнуться впервой можно. Она, к тому ж, эмирячка. Начнёт бесноваться, пена на губах, беда…
Эмирячка — это не познанная никем болезнь такая — северная истерия. Одна завоет — все разом бабы обезумеют. От чего это? От холодов ли долгих, от пространств больших иль забитости — не ведаю. Одни ихние духи знают. А урянхай — древнее название якутов.
Маркин, наконец, отвязался от бабы и подошёл. Гость долго беседовал с Парфёновым наедине, потом торопливо взгромоздился на лошадь и погнал её: «Са! Са! Са!»
После этого визита, Игнатий успокоился, стал веселее, балагуря с Лушкой да Ванькой. Через две недели откочевали опять на реку Тимптон.
Игнатия везли на нартах, кости уже начали срастаться, видно, помогало целебное каменное масло, которое заставляла пить Ландура.
Подступающая зима сваляла травьё в старушечьи космы, вызолотила листья березняков, жёлтым огнём запалила лиственницы. Вода в реке проглядывалась хрусталём до самого дна. Зябкий ветерок всё чаще сорил крупой ещё робкого снега.
Томилась на взгорках переспелая ягода, прокисали старые грибы, источая по ясному лесу сладковатый дух, только полчища молодых маслят завоёвывали цветастую землю, их побивало заморозками, но, народившиеся за тёплый день, они опять рассыпались густыми кучками.
Стонущим клином нагрянули первые журавли, стронутые холодами из тундры, покружились в просторном безоблачном небе и сели за реку на болото. Их многоголосый переплач томил душу отчаянной печалью.