«Люб ты мне, Михейка, а так бы не далась я тебе», — обречённо шепнула ему в ухо и крепким, уже бабьим отчаянным порывом обняла его за шею.
Вечерами стали забиваться подальше от станицы. И догулевались. Толстеть спереди взялась Настютка, призналась с испугу матери.
Илья был крут на расправу. Приловил дочернего ухажера, отпорол для острастки плёткой и привёл к отцу. Не отвертелся Михей от свадьбы, а вскорости объявился первенец Егорка, лупоглазый и крепкий парнишка, срам и гордость Трунова.
Песню девок перебил хриплый голос служивого, видать, по старой привычке забредшего на игрище:
Пошли казаченки в поход полуночный,
И за ними Марусенька, заплаканы очи…
Не плачь, не плачь, Марусенька-а-а,
Мы возьмём тебя с собою,
Мы возьмём тебя с собою,
Назовём сестро-о-о-ю.
Мы сестрою не родною, Казачьей женою-ю-у.
Певца сбили, загомонили многие голоса, а Михей шёпотом досказал знакомую окопную песню:
Как во городе во Львове
Мы букеты сняли,
Мы букеты поснимали,
Перемышель-город взяли,
Перемышель-город взяли,
А Ковню продали.
Мы за то Ковню продали,
Что фронт поровняли.
Покель фронт ровняли,
Пол-России сдали,
А бедную Румынию без боя отдали…
Сырая земля остудила спину. Девки куда-то подались, пересмеиваясь и не ведая горя, дренькнула балалайка, ребячий голос лихо отчубучил скоромную частушку. Жизнь течёт…
Неистребима при всякой власти извечная коловерть любви. «Пошто же не вразумил Господь меня… Пошто старых дураков послухался, — гукнуло всхлипом в горле Михея, и затрусилась борода от беззвучных рыданий. Унял редкую слабость, — эх-х-х-ма-а-а…»
Подхватился и побежал трусцой, выглядывая с задов свой дом. Осторожно подкрался к окну, приник ухом к закрытому ставню. В избе ни звука. Он постоял, прислушался и сдвоенно стукнул так, как вызывал когда-то длинноногую Настю из её горенки.
Даже через окно было слышно, как испуганно ойкнула она, заметалась впотьмах и кинулась к двери, опрокинув ведро. Под крыльцом залился лаем старый кобелишко Рыжий и осёкся, признав властный голос хозяина:
— Рыжий, молкни! Рыжий, подь ко мне.
Он подлетел стремглав на зов, лизнул мокрым языком руку и замёл хвостом по земле, жалобно прискуливая о захудалой жизни своей.
Настя выскочила в одной исподней рубахе, её радостный вскрик затушила грубая пятерня мужа, жёстко и больно, как в тот давний вечер в безмолвной степи.
— Тихо, Настютка… Чужих в доме нету? Иль ково приняла…
— Хто ж будет-та, — всхлипнула она и приникла головой к отвороту полушубка, обдавшего забытой горечью кислого мужского пота и табака.
Михей отстранил её, огляделся и шагнул в избу. Жена, суетливо чиркая серниками, запалила лампу, опять охнула и запричитала: